Николай Долгополов - Абель — Фишер

Теперь, когда точки в этом сугубо документальном повествовании потихоньку расставляются, многое становится понятно. Ясно, к примеру, почему Моррис в разговоре со мной называл Персея «мальчиком, парнем, молодым ученым». Понятно, почему был столь осторожен — знал, видно, старина Коэн, что его подопечный Млад еще жив.

Когда в 1950 году часть кодов американцы с трудом, но все же расшифровали, на молодого физика пала первая тень, и через год агенты ФБР допрашивали его по подозрению в шпионаже. Вряд ли Холла не арестовали тогда за нехваткой улик, как пытаются теперь представить дело. Скорее, не хотели вспугнуть остальных агентов, боялись выдать себя, ведь советские разведкоды по-прежнему действовали. Как, впрочем, и советские агенты. А Персей на допросе держался твердо. Сержа Курнакова, чью фотокарточку ему тыкали под нос фэбээровцы, опознавать отказался дважды.

Наверное, эта твердость и смущала. Розенберги, как и Холл, все отрицали, однако улик против них было больше, чем против молодого гения. На стул усадили их, второстепенных действующих лиц, к атомному проекту отношения не имеющих. А один из главных героев этого «дела века» отделался относительно легко — ФБР взяло его под надзор. Наступил новый этап в жизни Млада. Связи с советской разведкой постепенно замораживались, да и оперативная ценность Холла уменьшилась. Это косвенно подтверждается и высказываниями Барковского. Ученый действительно переехал в другой город: трудился в Чикагском университете.

Контакты с советскими разведчиками и их агентами прекратились. В августе 1949 года у русских появилась своя атомная бомба, и некоторое время спустя Тед — Млад — Персей посчитал, что его миссия исчерпана. Если подвести ей краткий и жесткий итог, то можно считать, что переданные Холлом сведения позволили Советскому Союзу быстро перейти к созданию бомбы на заводах, перескочив через мучительно долго преодолевавшуюся американцами стадию экспериментального производства. Вот что сделал для нас юный Теодор Холл, призванный к концу войны в армию США и дослужившийся там до звания сержанта.

С 1962 года началась новая жизнь. Вместе с семьей и тремя детишками Тед Холл, сохранивший американское гражданство, переезжает в Великобританию. В Кавендишской лаборатории Кембриджа ему удается сделать несколько выдающихся открытий в области биофизики. Но кто в наше время слышал о великих ученых, если только они не лауреаты Нобелевской премии?

Мирное существование Холла было нарушено после обнародования в середине 1990-х годов расшифровок. К нему зачастили корреспонденты. Посыпались просьбы об интервью. А он болел, отказывался, соглашался на встречи лишь при условии, что его не будут расспрашивать о годах в Лос-Аламосе, долгое время так ничего существенного не говорил журналистам. Мягкий и страшно больной человек, доживающий свои дни в тишайшей провинции. Хотя из некоторых фраз кое-какой вывод все же напрашивался. Он ненавидел ядерную гонку и осуждал не только американского президента Трумэна, но и Рейгана, пытавшегося, по словам Холла, загнать русских в угол своей программой «звездных войн». Они с женой были членами движения за ядерное разоружение. Работать на нас больше не работал, а верность, уважение — сохранил.

Короче, он оставался тем, кем был: нашим агентом Персеем и Младом, и молчал, не давая повода усомниться в его преданности собственным идеалам.

Лишь незадолго до смерти, в 1998 году, Теодор Холл нарушил «обет молчания». Да, возможно, в 19 лет он был слишком молод и самонадеян. Не знал многого и не слышал ни о каких «сталинских репрессиях». Однако измены не совершал — разве в годы Второй мировой войны СССР и США не были союзниками, боровшимися против общего врага? Да и послевоенные события подтвердили, что не будь у двух стран ядерного паритета, дело могло бы закончиться атомной войной. «Если я помог избежать этого сценария, то соглашусь принять обвинения в предательстве интересов моей страны», — сказал он.

Закончу эту главу описанием маленькой сценки. Никогда мы с моими собеседниками не сюсюкали, не обливались слезами. Даже в моменты утрат, когда один за другим уходили герои этой книги, держались стойко, иногда поминая ушедших. Но тут рассказал я одному старому разведчику о смерти Теда. И этот мой несколько суровый человек, мой друг, разрыдался.

Прибежавшая в комнату супруга принесла сначала валидол. Потом нитроглицерин. С. был не склонен к сентиментальностям. Он сам уходил долго и тяжело, одновременно проклиная свои болезни и посмеиваясь над ними. Меня звал «Колькой». Иногда по ходу разговора мог гордо развеяться стаканчиком, а не рюмочкой: он долго жил там и признавал в основном виски. А тут рыдания…

Мы сидели, молчали. Жена С. успела, и как следует, выговорить мне, что ни к чему соваться с неприятными новостями. Сам же С. успокоился нескоро, все повторял: «Какой был парень, какой парень… Был у меня на связи». Потом кое-что рассказал, вспомнил подробности — но это так, для моего общего понимания…

Рядом с дядей Вилли

Лидия Борисовна Боярская, урожденная Лебедева, много рассказывала о приемном отце.

Мне показали то первое его письмо из американского плена, что подписано фамилией друга — «Рудольф Абель». Быть может, и не дошло время до цитат — на послании пока все тот же гриф секретности. Но не должно быть тайной, что оно написано человеком патриотичным, неунывающим, трогательно любящим своих близких.

После нескольких лет безвестности, полного отсутствия муж и отец пишет жене и дочери. Каллиграфическим почерком — ни единого неразборчивого слова, отправитель на очень понятном английском просит не переживать за него. Трагические события его жизни излагаются, будто какие-то обыденные явления, случающиеся с каждым. Получилось так, что попал в тюрьму в США. Приговорен, это как бы между прочим, к тридцати годам. Чувствует себя неплохо. А если и волнуется, то только за жену Элю и дочку Лидию.

Вот это меня и смутило… С 1993-го был я знаком с Эвелиной Вильямовной, единственной, как был уверен, дочерью Фишера. Но почему в письме приветы дочери Лидии и столько вопросов о ней? Ошибка? Вряд ли. Конспирация? Но какая же странная.

— Да нет, ничего странного, — объясняет Лидия Борисовна. — Дядя Вилли никогда не терял ни головы, ни самообладания. У моей скончавшейся несколько лет назад двоюродной сестры редкое для России имя — Эвелина. А то, что американская разведка совсем не дремлет — это точно. Там, в США, понимали: попалась им в руки фигура крупная. Сколько таких разведчиков могло быть в Союзе? Пять? Десять? Двадцать? И по необычному имени дочери, по сопоставлениям, экскурсам в прошлое могли бы догадаться, что какого-то замухрышку в Штаты не пошлют и арестовали они советского нелегала Фишера, не раз работавшего за кордоном. А Лидия, Лидушка, так ласково называет меня в этом письме дядя Вилли, — типично наше, распространенное. Через меня им было на него никак не выйти, и мой приемный отец понимал это. К тому же, когда он писал «дочь Лидия», и на Лубянке, и мама Эля знали: это точно от него, никакой подставы. Тут нет игры с американской стороны: никто наших семейных историй с удочерением знать, конечно, не мог.