Александра Толстая - ДОЧЬ

— Вы говорите, что крестьян ссылают? — кричала она. — Ссылают не крестьян, а кулаков! И хорошо делают! Надо в порошок стереть всех тех, которые мешают советской власти! — Пухлый кулачок сжался и с силой опустился на стол. — Может быть, вы скажете, что надо и буржуазию по головке гладить? Пускай опять царя сажают…

— Но почему вы думаете, что именно вы, ваша партия имеют право карать? Почему именно вы знаете, что лучше народу?..

Она не слушала меня.

— Ах, ну что вы можете мне сказать, вы, у которой революция отняла все?..

— Революция дала мне все: научила меня работать, дала мне положение, хорошее жалованье… Но не во мне дело, дело в миллионах рабочих и крестьян…

— Крестьян? Мелкая буржуазия, собственники, мещане, не могущие понять своих же собственных интересов…

— Вот вы их и учите ссылками, разорением, расстрелами!

— Да, да, да! — кричала она в исступлении. — И надо расстреливать, если они мешают нам…

Наступило неловкое молчание.

Ольга Петровна и Такэ–сан, не принимавшие никакого участия в споре и тщетно старавшиеся нас остановить, перевели разговор на другое.

Она не приходила больше, и я была рада. И я рада, что таких мало. Хорошие, честные, спокойные женщины борются за свои права в Японии другим путем.

ОТКАЗ ВЕРНУТЬСЯ В СССР

3 февраля 1931 года, после почти полутора лет пребывания в Японии, я получила следующее отношение:

«3 февраля 1931 г. Г. Александре Львовне Толстой.

Настоящим прошу вас прийти в мою контору в пятницу 6‑го сего месяца в 12 ч. дня по вопросу, связанному с вашим пребыванием за границей.

Генеральный консул СССР в Токио

Подольский».

Перед этим я только что написала письмо зам. наркома по просвещению Эпштейну, прося его продлить мою командировку, так как я в настоящее время пишу книгу об отце и хочу ее здесь, в Японии, закончить. Кроме того, я прошу его дать мне обещание, что школа и музей будут вестись на тех началах, как это было при Ленине, то есть не будет в них никакой антирелигиозной пропаганды. На это мое письмо Эпштейн мне ответил, что хотя работы много, но все же они разрешают мне продлить командировку до сентября, а что касается принципиальной установки толстовских учреждений, сговоримся, когда вы вернетесь. Получив бумагу от заместителя наркома, я сразу же приняла решение: порву окончательно с советским правительством и не вернусь больше в Россию, если власть не переменится. И я написала следующее:

В НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ПРОСВЕЩЕНИЯ

от Александры Львовны Толстой

Заявление

3‑го сего февраля мною получено отношение от советского генерального консула в Токио с просьбой явиться для выяснения вопроса о моей задержке за границей.

Главная причина моей задержки — невозможность продолжать работу в память моего отца на родине.

Еще перед своим отъездом в Японию я не раз подавала письменные и устные заявления с просьбой об отставке от заведования опытной станцией «Ясная Поляна» Глав–соцвоса. Я хотела уйти, потому что школа постепенно переставала быть исключением из рядовых советских школ, и я, как дочь своего отца, не могла возглавлять учреждение, противное его учению. В данное время школа совсем перестала считаться с тем, что она является «памятником» Толстому — введена военизация, антирелигиозная пропаганда и пр.

Если это неизбежно, то я не могу возглавлять «памятник» отцу, который проповедует диаметрально противоположные его учению взгляды и учит ребят обращаться с оружием.

Еще до моего отъезда за границу в толстовском музее поднимался вопрос об антирелигиозной пропаганде. Теперь же в газетах пишут и о полной военизации его работников.

Правительство прекрасно знает, что, пока оно стояло на точке зрения исключения в смысле идеологии для толстовских учреждений, бережно охраняя их, я работала не покладая рук. Теперь же, когда товарищ Эпштейн на мое письмо отвечает: «Приезжайте, сговоримся», а на деле все толстовские учреждения не только превратились в рядовые советские учреждения, но имеют как бы главную цель — распространение антитолстовского учения, я как дочь Толстого работать в них не могу и потому в данное время от возвращения на Родину воздерживаюсь.

4‑го февраля 1931 г. Александра Толстая».

7 апреля появилась заметка в «Последних новостях»: «Нью—Йорк. Сюда сообщают из Токио: Александра Львовна Толстая, добивающаяся визы в Канаду, получила распоряжение из Москвы вернуться в СССР. А. Л. Толстая заявила, что приказа не исполнит и в Россию не поедет».

В Японии мы прожили 20 месяцев, многое видели, со многими японцами подружились, но чувствовали, что пора было выбираться и устраиваться в другой стране на постоянное жительство, где мы могли бы обосноваться и где Ольга могла бы дать своей дочери хорошее образование.

Но выбраться из Японии было не легко. К кому только я не обращалась: к бывшему русскому послу в Токио Абрикосову, к влиятельным американцам — нашим друзьям квакерам, чтобы они переговорили с американским консулом. Писала я и духоборам в Канаду. Мне казалось, что духоборы могли бы помочь мне в память отца, который отдал им весь гонорар с первого напечатания «Воскресения», а брат мой Сергей помог им переселиться в Канаду, сопровождая их на пароходе и проводив их до самой Саскачевани, где они и поселились на постоянное жительство. Но от них я получила неудовлетворительный ответ. Они писали, что эмиграционные власти за последнее время стали очень строги и никого к себе в Канаду не впускают.

Хотя, судя по газетам, в Соединенных Штатах тоже было тревожно — коммунисты и там производили беспорядки — Голодный марш в столице штата Нью—Йорк — Олбани, депрессия, недовольство, рост числа безработных, дошедший до пяти миллионов, — я все же наивно верила, что я как дочь Толстого легко найду себе заработок, читая лекции о России и о своем отце.

В Японии становилось тревожно. Война с Китаем, захват Маньчжурии, бедность, отсутствие заработков. Но особенно тяжело было еще и потому, что, как только японцы, особенно либеральная интеллигенция, узнали о том, что мы порвали с советской властью и отказались от возвращения на родину, положение наше резко изменилось, интерес к нам пропал и сменился снисходительной жалостью. Из «полноправных» граждан Советской России мы превратились в «беженцев». Мы оказались «беспаспортными», бесправными.

Меня поразило, когда наш приятель профессор Ионе–кава, захлебываясь, рассказывал мне о предстоящем съезде писателей в Японии, куда будут приглашены все советские писатели: Шолохов, Федин, Романов и др., и на мой вопрос, будут ли приглашены такие писатели, как Бунин, Зайцев, Куприн и др., он с кривой усмешкой сказал: