В садах Эпикура - Алексей Леонидович Кац

и производственных отношений, законов экономического развития общества». На эту формулировку и работали крупнейшие историки, производившие дегероизацию истории. Нельзя было не работать. В предисловии к первому тому сочинений И. В. Сталина говорилось, что именно он автор «Краткого курса». До этого считалось, что он написал для этой работы только IV главу. Образец усердия в обезличивании истории явил Б. Ф. Поршнев, писавший позднее о Людовике XIV: «Власть его была настолько велика, что всякое проявление его субъективных стремлений влекло за собой серьезные последствия, нередко государственного значения». Не государство растворилось в его личности, а его личность растворилась в абсолютистском государстве почти до обезличенности: король – это манекен, занимающий центральное место в сложнейшем и подробнейшем церемониале придворной жизни. Жизнь короля – не частная жизнь, а публичная, даже в своих интимнейших проявлениях… Много ли оставалось места для проявления индивидуальности Людовика XIV? Альковные утехи да придворные забавы… Но в остальном он так же мало виден из-за образа «короля солнца», как актер более или менее удачно сыгравший данную ему роль: другой актер сыграл бы ее несколько иначе, но суть образа осталась бы той же самой». Ничего на скажешь, броско написано. Но все здесь неправильно – от оценки Людовика до выражения образа актером. Поршневская формулировка так же похожа на историческую оценку, как самолет на лифт. Я тут же вспоминаю блистательную характеристику Ивана Грозного у Ключевского: «Свойства царя Ивана сами по себе могли бы послужить только любопытным материалом для психолога, скорее для психиатра, скажут иные: ведь так легко нравственную распущенность, особенно на историческом расстоянии, признать за душевную болезнь и под этим предлогом освободить память мнимобольных от исторической ответственности. К сожалению, одно обстоятельство сообщило описанным свойствам значение, гораздо более важное, чем какое обыкновенно имеют психологические курьезы, появляющиеся в людской жизни, особенно такой обильной всякими душевными курьезами, как русская: Иван был царь. Черты его личного характера дали особое направление его политическому образу мыслей, а его политический образ мыслей оказал сильное, притом вредное, влияние на его политический образ действий, испортил его» (т. 2, стр. 192). Вот так писал Ключевский, позволяя отличить нравственное от безнравственного, героя – от преступника. А по Поршневу, Людовика XIV не было, был класс дворянства, растворивший короля. За Сталиным стоял, как все полагали, рабочий класс, от имени коего можно было творить все, что угодно, не опасаясь ответственности ни в настоящем, ни в будущем.

Все сказанное позволяет легко понять, каким трогательно наивным оказался Р. Ю. Виппер, опубликовавший в 1947 году превосходную книгу «История средних веков». В предисловии он писал, что цель его курса «избегать, по возможности, системы отвлеченного описания статики общества за известные отрезки времени и дать конкретную динамику истории, характеризовать учреждения и идеологию эпох путем рассказа о непрерывно развивающихся событиях, изображения классовых групп и их вождей». Старый ученый с блеском осуществил свое намерение. Я прочитал одним духом его книгу и кинулся рассказывать о том, какое сильное впечатление она на меня произвела. Член партийного бюро факультета В. А. Лаврин мне конфиденциально сообщил: в деканате на закрытом заседании книга Р. Ю. Виппера обсуждена, признана методологически не выдержанной и вредной. Читать ее ни к чему. Со мной Лаврин опоздал: я не только прочел, но и купил «Историю средних веков» Р. Ю. Виппера. В августе 1967 года, делясь впечатлением об этой книге с К. К. Зельиным, я писал, что ее ругали шепотом. Константин Константинович с этим не согласился. Он писал мне: «Я не был на заседании, где она обсуждалась, но мне говорили, что с С. П. Толстов и другие резко выступили против нее. А в факультетской газете я прочел, что труд Р. Ю. Виппера “поповский” или что-то в этом роде. Это было уж оч. глупо по отношению к Випперу с его принципиальным резко выраженным отношением к религии». (3.8.1967 г.) В 1947 г. можно было и такое.

Значит, методологические установки мешали крупнейшим ученым читать лекционные курсы. Разумеется, они это понимали сами. К. К. Зельин через много лет (в 1967 г.) напишет мне, это нельзя сводить историю к движению способа производства и войнам. «Я согласен с Вашими соображениями относительно войн и о значении истории культуры. Однако думаю, что у нас до сих пор сравнительно недостаточно уделялось внимания политической истории – истории политического строя и пр. и истории права. Между тем для докапиталистических обществ и политический строй и система правовых отношений являлись выражением экономики». (4.3.1967 г.)

По истории СССР я занимался в семинаре у доцента Верховеня. Это был очень полный мужчина, с добрым бабьим лицом. Как-то я, пользуясь неофициальной обстановкой, полушутя, спросил: «Трудно ли вам сдать экзамен?» Доцент ответил: «Люди моей комплекции не бывают жестокими». Так вот, я взялся за тему, связанную с российской экономикой начала XX века. Как и следовало ожидать, я с энергией второкурсника ринулся в полемику с академиком Струмилиным. Написал доклад, в котором расправился с моим оппонентом так, что будь Струмилин на семинаре, он наверняка захотел бы стать студентом Верховеня, а меня любезно попросил бы занять свое вакантное место в Академии. Доцент Верховень высоко оценил мой доклад, сказав примерно так: «Когда я читал доклад Стучевского, то думал, что это лучший доклад в семинаре. Оказывается, Кац написал еще лучше. Впрочем, это не умаляет достоинств доклада Стучевского». Я был очень польщен. Зловредная Арка Синицына, правда, заявила, что ей не нравится мой стиль: слишком уж часто я пишу «осмелюсь сказать», «смею заметить» и т. д. Теперь-то я понимал, что Арка была права, а тогда я оставил ее замечание без внимания. Игнорировал.

Гораздо хуже сложились мои дела в семинаре у Б. Ф. Поршнева. Здесь занимались французским Просвещением. Б. Ф. Поршнев, высокий и статный, с большим нависающим над глазами лбом, имел в ту пору 41–42 года от роду. Студентов он держал от себя на громадном расстоянии. Не находилось ни повода, ни желания побеседовать с ним. Порядок семинара он наметил так: первый вариант доклада пробный. К концу года представляется второй отработанный вариант. Мне досталась тема, связанная с «Общественным договором» Руссо. Я стал читать этот, как мне говорили, литературный шедевр и ничего не уразумел. Попросил Бориса Федоровича дать мне консультацию. Он меня выслушал, рассеянно глядя в окно, и предложил еще раз прочесть трактат. Про то, как и о чем писать, какую дополнительную литературу прочесть, Б. Ф. Поршнев распространяться не стал. Между тем, время поджимало. Я прочитал «Общественный договор» еще пять или шесть раз и поздравил себя с успехом: мне кое-что стало