Непокоренные. Война и судьбы - Юрий Иванович Хоба

Один такой стервец пролез через дыру в стене, которую проделал убивший Софу и Леонтия снаряд. Мало того, что матерился грязнее пьяного Тюлюлюя, так еще и укусил Ешку за предплечье.

Спасибо кошке Мусе, зализала полученную в рукопашной охватке рану. И заодно провела сеанс психотерапии. Помурлыкала у домовенка под бочком пяток минут, и тот окончательно успокоился.

Вообще-то, Муся — единственное живое существо под крышей школьного барака, которое способно одновременно видеть оба измерения. Это и то, что скрыто от взгляда человеческого.

Правда, бабушка Стеша кое о чем догадывается:

— И чего ты глазами по потолку водишь? — спрашивала она кошку. — Тараканов повывели, мухи еще не проснулись, а все что-то рассматриваешь. Никак домового узрела? Но ничего, я его вечером задобрю, оставлю на столе половинку сдобной булочки.

В ответ на такое Ешка только хмыкал с верхотуры фанерной двери. Наивные творения, эти люди. Все меряют на свой аршин. Как будто во вселенной нет другого продукта поддержать жизненные силы, кроме борща и сдобных булочек.

Однако слова бывшей сторожихи воспринимал благосклонно. Все-таки приятно, когда о тебе заботятся. Пусть и в такой примитивной форме.

Скрип… Скрип…

Катается домовенок. Не опасается, что кто-то может услышать подозрительные звуки. Бабушка Стеша настолько глуха, что об очередном артналете узнает исключительно по дрожи прикрытых истертым линолеумом половиц.

Вот и сейчас минометы за околицей отхаркиваются погибельными сгустками, а бывшая сторожиха продолжает сокрушать капустный вилок.

Скрип…Скрип…

Катается домовенок, стучит о разделочную доску нож, отхаркиваются минометы, похрапывает под столиком кошка Муся.

Совсем плоха она сделалась. Спит да спит. И хрипы посторонние в груди. С месяц назад, в пятницу, не разминулась с Ванькой Тюлюлюем, который пинками выпроваживал за порог Тамарку. Досталось заодно и Мусе по ребрам.

Домовенку категорически запрещено вмешиваться в человеческие разборки. И рыдания избиваемой Тамарки воспринимал без особого сочувствия. Сама виновата. Первая затеет свару, а после всего утешается идиотской мыслью: если бьет, значит любит.

Но Мусю Ваньке Тюлюлюю домовенок не простил. Дождался, когда тот уснет, подобрал возле печки кочергу и отхлестал обидчика пониже спины.

Шум поднялся еще тот. Изнутри в запертую дверь ломится толком не проспавшийся Ванька, с другой об нее брошенной на лед плотвицей бьется Тамарка.

Наконец общими усилиями одолели препятствие.

— Сука, убить меня хотела? — орет Тюлюлюй, выискивая свободное от свежих синяков местечко на лице супруги.

Но набежавшие соседи не позволили свершиться внеплановому рукоприкладству. Оттеснили буяна в угол, а привыкшая мыслить логически Галина Петровна и вовсе угомонила Ваньку:

— Ты дверь запирал изнутри?

— Ну…

— И никого, кроме тебя, в квартире не находилось?

— Ну…

— Значит, все это тебе приснилось.

— В таком случае, какая б… извините… тварь расписала мою задницу? — Ванька Тюлюлюй повернулся к обществу спиной и стянул до колен сатиновые в горошек трусы.

Галина Петровна только руками всплеснула. Наверное, никак не ожидала обнаружить геометрические фигуры на деликатном месте соседа.

Скрип… Скрип…

Катается домовенок. Поглядывает на бабушку Стешу. А та сняла крышку с расписной кастрюли, где в бурунах кипятка суетятся куриные скелетики. Вывалила туда горку капусты и вновь застучала ножом о разделочную доску. И нет ей никакого дела до отхаркивающихся за околицей минометов. Ешка только вознамерился оттолкнуться пяткой от полосатых, вроде больничных штанов, обоев, однако ему помешали. Охнула входная дверь, и в барак ввалились двое: Кутько и вернувшаяся с ночного дежурства Клава. А вместе с ними прокрался запах оттаявших сугробов.

— Здорово, старая! — шумнул Кутько. — Как ночевала?

— И тебе не хворать, — откликнулась от плиты бабушка Стеша.

— Опять стреляют, — неизвестно кому пожаловалась Клава.

— Чего говоришь, милая?

— Стреляют! — повысила голос Клава. — За околицей!

— А я ничегошеньки не слышу, — огорчилась бабушка Стеша. — Вконец оглохла.

— Ну и хорошо! Не слышать канонаду — уже само по себе счастье… Господи, до чего же я устала. Прямо убилась вся… Школьники ноги от грязи вытирают кое-как, все полы затоптали. Пока оба этажи вымыла, пятнадцать раз воду в ведре меняла… Отдохнуть бы после ночной, да изнервничалась вся…

— Накати валерьянки, — посоветовал Кутько, вставляя плоский ключ в замочную скважину двери квартиры № 5. — Или таблеток каких.

— Я тебе наркоманка, чтобы колеса катать? — обиделась Клава. — Вот если бы огненной воды с устатку… Слышь, Ефимович, ты же в прошлый выходной самогонным аппаратом гремел… Поделился бы огненной водой по-соседски… А я отработаю. Когда ваша очередь убирать придет, пол в общем коридоре и ванной комнате вымою… Плесни, Ефимович, стакашек, прояви сочувствие к смертельно уставшему человеку.

— Ага, как сучонку топтать, так желающих нет, а кутеночка рябенького все просите.

— Сказала же — отработаю!

— Не ори, бабка услышит. Галине стуканет.

— Глухая она. И ничего, кроме своего борща, сейчас не замечает.

— Ладно. Будь по-твоему. Но отработаешь не шваброй, а кое-чем другим, — с этими словами Кутько провернул в скважине плоский ключ и внимательно оглядел Клаву.

Домовенку невдомек, что такого примечательного мог разглядеть в соседке Ефимович. У Клавы из-под шапки-кастрюльки торчат блеклые с проблесками седины волосенки, пальтишко обвисло на тощих плечах, да и вся она какая-то придавленная, словно угнетаемый стылым дождем кустик полыни. О такой не скажешь, что глаза цвета созревающих оливок, а губы — изгиб половецкого лука.

Впрочем, и Кутько мало похож на поэта. Вылитый тебе щенок-переросток, который из-за калитки высматривает — кого бы цапнуть за лодыжку и при этом избежать пинка.

В соседнюю с пятой квартиру домовенок заходит редко. Клава топит печь лишь когда вода в рукомойнике возьмется ледком. И пахнет там иначе, чем в спаленке Серафимы.

Придет Клава с ночной, откупорит шкалик огненной воды, похлебает из закопченной кастрюльки холодного варева и — под одеяло. А оно лоснится вроде блинов, которые бабушка Стеша смазывает коровьим маслом.

Спит Клава с открытым ртом, разношенные тяжким трудом кисти рук с куцыми пальцами шевелятся, будто пытаются нащупать то ли швабру, то ли шкалик огненной воды.

Но шкалики почти все опорожнены. Вон они, под кроватью, вперемешку с грязным бельишком. За исключением одного, для устойчивости придвинутого к железной ножке.

Проснется Клава, пошарит рукой под кроватью и приложится к горлышку так же страстно, как поэт припадает к груди учительницы музыки Серафимы. Ближе к вечеру допьет остатки огненной воды, похлебает все того же варева и опять в ночную.

Вернется лишь утром, придерживая в кармане пальтишка, чтобы не звякал о мелочь, шкалик огненной воды. Но сегодня явилась налегке. Видно, магазин закрыли по случаю очередного обстрела. Вот и подкатывается к соседу, чтобы угостил.

Но как пускать такую на порог квартиры № 5, где подушки еще стройнее усеченных пирамидок, а простыни