Гюстав Курбе - Герстл Мак

и кто разбирается в искусстве, предсказывают, что моя затея удастся. Недавно я написал этюд, и, когда показал его г-ну Хессе, он сказал при всех, кто был у него в мастерской, что в Париже почти нет мастеров, способных сделать такой же. Затем… он добавил, что, если я выполню картину на таком же уровне для выставки в будущем году, он гарантирует мне видное место среди художников. Допускаю, что в его словах есть доля преувеличения. Но ясно одно: не позже, чем через пять лет, я должен сделать себе имя в Париже. Третьего не дано… Это трудно, я знаю, и пробиваются немногие, порой всего один из тысяч… Чтобы быстро двинуться вперед и смело осуществить то, что я задумал, мне не хватает одного — денег»[64]. Но деньги так и остались серьезной проблемой. «В этом году я ничего не заработаю: работать и одновременно зарабатывать на жизнь нельзя — это самый неудачный путь, какой только можно выбрать. Гоняясь за маленьким повседневным заработком, ужасно отстаешь, и это в годы, особенно важные для продвижения вперед! Вам следует это понимать»[65].

Если Курбе хотел этой фразой намекнуть на желательность прибавки к содержанию, то намек не был услышан. К счастью, в этот критический момент ему неожиданно повезло. Х.-Я. Висселинг, молодой амстердамский торговец картинами, посетил Париж для закупок, встретился с Курбе, пришел в восторг от его работ, купил две картины за 420 франков и заказал художнику свой портрет. Любезный голландец пообещал также обеспечить полотнам Курбе рынок сбыта в Голландии, где, как он предсказывал, художник добьется большого успеха. Ван Висселинг сдержал слово: несколько лет спустя, переехав в Гаагу, он убедил богатого коллекционера Месдага приобрести семь вещей Курбе. Это положило начало длительной и плодотворной связи Курбе с голландскими торговцами, художниками и коллекционерами. Популярность его в Голландии и Бельгии никогда не ослабевала, а выставки проходили с неизменным успехом.

Он приступил к работе над задуманной большой картиной, четыре на три метра, но сразу же столкнулся с трудностями. Работа выматывала его до полного изнеможения, тем более что он намеревался провести лето в Орнане и хотел завершить полотно до отъезда из Парижа или по крайней мере продвинуться в работе так далеко, чтобы картина успела просохнуть и он мог закончить ее по возвращении. Он предупредил отца, что на этот раз проведет большую часть лета не с родителями и сестрами в скучном маленьком Флаже, а в Орнане — с друзьями и горячо любимыми дедом и бабкой. Пребывание в Орнане оказалось для художника настоящим отдыхом: в компании Промайе, Кено и других приятелей Курбе охотился, удил рыбу, бродил по холмам, поглощая огромное количество вина и хлеба и устраивая вечерние концерты, для которых сочинял сентиментальные баллады и с большим удовольствием распевал их. Одна из этих песен сетует на неверность некой Жаннеты, деревенской девушки, с которой Курбе состоял, по-видимому, в краткой и бурной любовной связи; если верить песне, Жаннета обманула его и вышла замуж за богатого мэра.

В жизни Курбе было много женщин, но отношения его почти со всеми остались чисто плотскими. Чувства его бывали затронуты редко и всегда ненадолго. Случайные связи не превращались у него в глубокую, постоянную привязанность: он требовал от женщин лишь простого, ничем не осложненного физического удовлетворения. Часто его любовницами были натурщицы, которые более или менее долго служили ему в обоих этих качествах, затем они расставались без особого сожаления как с одной, так и с другой стороны. Одной из первых таких любовниц-натурщиц была Жюстина (фамилия ее неизвестна), которую Курбе запечатлел в «Счастливых влюбленных», вероятно, в 1842 или 1844 году. На первом плане стоит сам Курбе, сжав руку возлюбленной; обе фигуры написаны в профиль, головы — одна темноволосая, другая белокурая — на фоне смутно виднеющегося кустарника и темнеющего вечернего неба. Общий замысел отличается романтичностью и лиризмом, но без излишней сентиментальности.

По возвращении в Париж художник отказывается от создания гигантского полотна, оправдываясь недостатком света в мастерской в короткие, пасмурные зимние дни. Он не признался бы даже себе самому в истинной причине: на данном этапе замысел оказался ему не по плечу — он созреет для таких огромных работ не раньше, чем через три года. Письмо от января 1846 года свидетельствует о его обескураженности: «Нет ничего труднее на свете, чем заниматься искусством, особенно когда никто тебя не понимает. Женщины требуют портретов совершенно без теней, мужчины — чтобы их писали в праздничных костюмах; угодить заказчикам нет никакой возможности. Лучше вертеть колесо, чем зарабатывать деньги вот таким способом: по крайней мере не нужно поступаться своими принципами»[66]. Тем не менее за эту зиму он выполнил достаточно много работ, чтобы послать в Салон восемь картин, из которых приняли только одну — неидентифицированный автопортрет, но и тот повесили под самым потолком, так что полотно трудно было разглядеть. Курбе излил в письме к родным свое возмущение жюри, обвиняя эту «кучу старых дураков»[67] в злонамеренном недоброжелательстве; суждения их кажутся ему поверхностными: они ведь просматривают по четыреста картин за день, иными словами, по две картины в минуту; по существу, быть отвергнутым ими — это честь.

Один из лучших автопортретов Курбе, «Человек с трубкой», был написан в 1846 или в начале 1847 года. Этот автопортрет составляет разительный контраст с щеголеватым «Автопортретом с черной собакой» — приглаженным, зализанным, где каждый локон на своем месте. Человек с трубкой — представитель богемы, с растрепанной, всклокоченной бородой и лохматой копной спутанных, нечесаных волос. Однако, несомненно, это голова художника, а не бродяги: чувственный рот, тонко очерченный нос и мечтательное выражение лица свидетельствуют о предельно обостренной восприимчивости.

В 1846 году Курбе вновь провел несколько месяцев в Орнане. Вернувшись в Париж, он сразу взялся за портрет Юрбена Кено, который, как сообщал художник, привел в восторг Хессе и многих друзей, но, вероятно, не будет одобрен экспертами Салона, потому что не соответствует общепринятым нормам. Опасения его полностью оправдались: жюри 1847 года — одного из немногих, когда Курбе не был представлен в Салоне, — отвергло не только портрет Кено, но и еще два полотна. К реакционным чиновникам он испытывает только презрение, «но, чтобы выдвинуться, надо выставляться, а выставок, кроме этой, к сожалению, нет. В прошлые годы, когда я еще не обрел собственной манеры и работал отчасти в их стиле, меня принимали. Но теперь, став самим собой, я больше не могу на это рассчитывать»