Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

Почти километр столбов уложили в сторону Паричей и столько же – в сторону Бобруйска. Какие-то люди, подводы передвигаются, маячат на шляху вдали, но к нам не приближаются. Человек теперь сразу ощущает, где копится беда. Только мы, кажется, на время потеряли это чувство: энтузиазм, азарт труда-разрушения – он бывает горячее всякого другого. Известное дело: ломать – не строить. Эй, вы там, поговорите, давно не говорили по своим проводам!

Первый выстрел, первая пулемётная очередь, когда бьют по тебе, всегда оглушают неожиданностью. Удар грома, а уже потом посыпалось, как дождь по жестяной крыше.

Из-за горки за первой выскочила вторая машина, ещё и ещё. И сразу разделённый мир, разделённое пространство: зона немецкая, зона партизанская – устремились одна навстречу другой. То, что отодвинуто было во времени, вдруг сошлось, сразу сблизилось – точно перегородку убрали.

«Партизаны смеялись, убегая», – такая же фальшивая метафора, как и «море смеялось». Не до смеха, что и говорить. И всё-таки забавно было видеть, как кто-то всё ещё не бросает пилу и бежит, борясь с нею, как с упирающимся на ветру штандартом, – да это же снова Ванечка! Вот чудак. А Цыбук подталкивает в спину, помогает бегущему по сыпучему песку, буксующему на месте старику Короткевичу.

Будет потом весёлых припоминаний: кто как улепётывал. Ноги мои, ноги, несите мою… «женю»!

Вон как Ванечка колесом пошёл! Закувыркался по земле через голову. Что он делает: изранится своей пилой!

И только тут понял, увидел: не по-цирковому покатился, а совершенно по-собачьи. Как бывает, когда в неё влепят весь заряд, прямо на бегу. Фуфайка его сразу забелела и тут же красными пятнами запылала – клочья выдранной ваты. Точно и впрямь пила зубьями прошлась по нему.

Уже бьёт от леса наш пулемёт – Романович. Туда надо, туда, но Ванечка лежит между твоим спасением, лесом, и тобой – не обминёшь. Цыбук к нему ползёт, а уж он тем более не должен получить удовольствия – увидеть убегающую спину «придурка». Я домчался до Ванечки раньше, дожидаюсь Цыбука и имею право уже им покомандовать: сюда давай, побыстрее!

– Ваня, ты что, Ваня? – звучит голос Цыбука так озабоченно, что я сразу забыл про все обиды, которые от него терпел. Наверно, и ко мне вот так бы обращался. Я уже люблю его, я знаю: если и по мне пройдёт очередь (в любой следующий миг может случиться), никто, как бы я дорог им ни был (мама, брат), никто не будет «выносить меня из боя», а именно он, прежде самый неприятный мне человек. Вот как мы сейчас Ванечку. Я подхватываю за ноги, а надо ещё и винтовку его забрать, тяжело, неловко нести, а нас обсвистывают пули, то с одной, то с другой стороны, хочется упасть и не вставать, но Цыбук прёт вперед, как танк, и надо поспевать, и некогда бояться. Возле леса ахнул взрыв, второй, ну вот, у них и миномёты, самое паршивое. Пулемёт наш выискивают, стараются накрыть: обеспокоились – добежать, доволочь тяжеленную ношу до леса, а там уже радоваться, что ты живой.

Новичка я увидел, когда у нас, потерявших последнее дыхание, перехватили, забрали окровавленного Ванечку. Наш Новичок лежит на земле, странно неподвижный, когда все мы нетерпеливо рвёмся бежать дальше, вглубь леса. Романович удерживает: не все собрались. Ванечка, чьей кровью мы с Цыбуком все измазались, лежит облепленный песком, будто дёгтем, а Новичок – чистенький, ни пятнышка. И только тёмная полоска возле уха.

– Мина. Маленький такой осколочек. Был Илюша, и нету, – удивлённо говорит тихий паренёк в лаптях, в свитке. Даже не знаю, из какого взвода. Этот уже совсем деревня.

Так его Илюшей звали? А мы его ведь: Новичок, Новичок. Что ему теперь скажешь, такому мёртвому. О чём вообще говорят с мёртвым школьником? Я видел, слышал, как деревенская старуха брату своему в гробу, такому же старому, рассказывала про их общее детство, и это было так уместно, понятно. А что, о чём рассказывать Илюше? О старости, которой не будет?

Почему убили именно его? Скажут: новичок, неопытный. Да только это заблуждение, что убивают новеньких чаще, чем многоопытных, обстрелянных. Я же убеждён: у каждого имеется набор удач, вроде набора хромосом. Израсходовал – ничто тебя не спасёт, никакая многоопытность, осторожность. Встречаются люди с одной «хромосомой удачи», видимо, и Новичок из этих. Но «малохромосомному» может повезти, если его шансы будут раздроблены – на ранения. Спросите тех, кого много раз ранило. Убеждены: должны были убить, но повезло. Ранения всегда «вместо». Ранения не укорачивают, а удлиняют жизнь. Должны были убить… По-настоящему смерти не боятся те, кого ни разу не подстрелили. А тюкнуло – вот тут и поверишь, что тоже смертен. И получается вопреки расхожему мнению, что бывалые бойцы бесстрашные. Да нет же, именно потративший шансы, то есть бывалый, и начинает понимать, что́ такое бояться, что вот тот бой уж наверняка последний в его жизни. Простите меня, бывалые, и подтвердите.

Ванечка и теперь отделался ранением. (Он совсем недавно лежал в санчасти.) Но на этот раз его разделали, как никогда прежде. Когда перевязали, невозможно было понять, что у него осталось цело, не затронуто. Все индивидуальные пакеты, у кого только были, потратили. Все оглядываются на пропитавшийся кровью брезентовый плащ Романовича, который у нас вместо носилок: живого ли несём?

А Новичка мы закопали на лесной поляне. Вначале несли обоих. Менялись часто: до чего же тяжёл человек мёртвый. В лесу переночевали и дальше понесли только Ванечку, дышит он часто-часто, в груди хрип, бульканье – вот-вот всё оборвётся.

Кому не позавидуешь, мы это понимаем, так это Романовичу, нашему командиру. Группа и сделать ничего не сделала, а двоих потеряли (Ванечку, похоже, нам не донести живым). Но разве виноват Романович: когда отбирал нас в свою группу, мы же ему справки не предъявляли, у кого сколько «хромосом», шансов уцелеть.

– Хлопцы, вот это да! Чур, мой, я нашёл!

Это Панасевич, наш Цыбук, орёт. Он отошёл в сторонку по нужде и вот зовёт нас посмотреть на какое-то чудо. Не зря шея у этого парня (оттого и «Цыбук») всегда вытянута, как у вожака стаи, самое интересное всегда первый обнаружит.

– Смотрите, какой у меня конь! – всё старается напомнить, чья находка. Как будто, если уж на то пошло, ему достанется. Ни коня, ни пистолета некомандирам, неразведчикам, неадъютантам у нас не полагается. Даже если твой трофей, даже если в бою взял.

Так что не мылься – бриться не придётся. Но, правда, чудо какой конь. Серый,