Из Курска в Рим. Воспоминания - Виктор Иванович Барятинский

12. Кабинет покойного моего отца; в нем никто не жил и он сохранялся точно в таком виде, в каком был при его жизни. Он имел в наших глазах характер какого—то святилища. Там над диваном висела на стене большая картина, где была изображена во весь рост царица Св. Ольга в костюме “soidisant[85]” русском.

13. Комната с мраморной ванной; над нею стояла статуя Гебы (Hébé) с бронзовым кувшином в руках, из которого вытекала вода. Стены были фальшивого мрамора, стулья покрыты белым атласом с вышитыми цветами, вся мебель чистейшего style empire.

14. Длинный коридор, уставленный шкапами красного дерева для платья.

15. Спальная матушки, разделенная на две части четырьмя колоннами фальшивого мрамора с капителями коринфского ордера. Стены обтянуты зеленым шелком.

Возле крайнего к голубой гостиной окна стояла большая рама с занавеской из зеленого шелка, которая могла затягиваться или открываться и была сделана для предохранения от лучей солнца находящейся в этой раме коллекции драгоценных миниатюр, копий знаменитых картин разных музеев в Европе.

За колоннами стояла большая кровать красного дерева с бронзовыми украшениями. В углублении, за кроватью — молельня, которая закрывалась занавеской и в ней хранилось в урне[86], как я слышал, сердце моего отца[87]. Мне известно было, что матушка проводила в этой молельне много часов.

За этими же колоннами висел с левой стороны портрет моего отца в молодости, в коричневом фраке с белым галстуком и жабо, работы madame Vigée Lebrun.

Вся эта часть комнаты, находившаяся далеко от окон и за колоннами, была всегда в полумраке; в ней были какие—то темные уголки и вообще что—то таинственное, оставившее в моем детском воображении чувство неизгладимое.

В этих последних комнатах образ моей матушки является моей памяти в большом задушевном или, если можно сказать, более интимном виде, чем когда она находилась в парадных комнатах, среди большого общества или за обедом в большой столовой.

16. Кабинет матушки: стены, покрытые голубой шелковой материю; мебель черная с бронзой; на потолке — фреска, изображающая Аврору на колеснице. Здесь был портрет масляными красками Императора Александра в молодости, в мундире, в треугольной шляпе на голове, и две картины продолговатые с сюжетами из французской истории: одна, представляющая Людовика XIV, другая — Генриха IV. Здесь была так же картина, приписываемая руке Perugino[88] (весьма похожая на Рафаэля), которая теперь в Петербурге.

Здесь был и портрет моего отца в молодости, в синем плаще и с красным бархатным воротником, тоже работы madame Vigée Lebrun. В этой комнате тоже был небольшой столик розового дерева с бронзовыми украшениями и портретами Людовика XVI и Марии—Антуанетты, подаренный ими моему деду[89], бывшему посланником в Париже.

17. Красная гостиная: потолок с фрескою, изображающею гирлянду амуров. Стены покрыты красными обоями. Очень красивый ковер “Aubusson”[90] во всю комнату с гербом[91], стол резной золоченый с мраморной плитою (vertantique[92]). Картины: на большой стене, по средине портрет во весь рост княгини Любомирской[93] в черном платье; картина Angelica Kauffman аллегорическая — ее портрет между гениями музыки и живописи с храмом славы на горе; несколько ее же картин, сюжеты из истории Александра Македонского. На одной из боковых стен — картина “Casanova” с белой лошадью (находится в доме на Сергиевской в нижнем этаже). Здесь же была картина P.P. Wouwerman[94] (по преданию, подаренная моей бабушке Папою [Римским] времен ее путешествия по Италии[95]).

В углу стояла стеклянная этажерка с разною фарфоровой посудой style empire, а на верхней полке — серебряный кубок, заказанный моим отцом после похода в Россию Наполеона и страшного опустошения, причиненного им в 1812 году. Мой отец, как видно, разделял существовавшую в то время во всей Европе непримиримую ненависть к “l'ogre de Corse”[96]. На крышке кубка был изображен дьявол, сидящий над медальонами, отчеканенными нарочно, и указывающий на них; на медальонах и вокруг кубка были надписи, нелестные для общего врага, и я помню, между прочим, следующие: “Fuite d'Égypte, fuite d'Espagne, fuite de Russie”[97] и т. п.

Над бельэтажом главного дома было множество жилых комнат. Над спальней и ванной матушки были комнаты моих старших братьев с гувернером. Над парадной гостиною — комнаты, в которых я жил с сестрою Марией и братом Анатолием. Там на стенах висело несколько портретов предков наших по линии Голштинской[98] — дамы с напудренными волосами и в объемных платьях (paniers[99]). Я и брат Анатолий забавлялись, стреляя в них из луков и, вероятно, до сих пор в них остались дыры, пробитые стрелами непочтительных их потомков.

Над большой столовою — комнаты моих сестер и M.lle Guinet[100]. На стенах были (выписанные нарочно из—за границы моим отцом с целью доставить удовольствие гувернантке) представляющие сцены из Швейцарии с множеством фигур и костюмов Оберланда[101].

Над подъездом и парадною лестницей — комнаты доктора Coze и его семейства.

По обе стороны дома тянулись огромные флигеля: с правой — библиотека (18), а за нею много жилых комнат; а с левой — флигель Виельгорских (19), длинная гостиная pendant библиотеки, в которой были две большие картины: одна, изображающая войну гусситов с портретами (в числе детей, фигурирующих между воинами — [портреты] моей сестры Ольги и брата Александра в белых рубашках); другая — Посещение Богородицею Святой Елизаветы. За этой гостиною было тоже много жилых комнат.

За обоими флигелями были большие внутренние дворы со службами, кухнями, конюшнями, каретными сараями и пр.

На пьедесталах (20) стояли лошади “Monte Cavallo”.

Отъезд из Марьино

1830

Но, наконец, пришло время и для всех нас покинуть Марьино.

Сколько помню, спустя год после отъезда старших моих братьев, матушка отправилась к ним в Москву с дочерью Ольгою. Мы же, сестры мои Леонилла, Мария, брат Анатолий и я в сопровождении М.llе Guinet и русского учителя Федора Ивановича по прошествии несколько месяцев (это было, кажется, в 1830 году[102]) пустились в дорогу зимой в двух возках. Была еще, если я не ошибаюсь, кибитка для прислуги.

Это путешествие для меня, оставляющего в первый раз в жизни деревню, вне которой всё остальное было в детском моем воображении миром фантазии, казалось происшествием необыкновенной важности.

Всё было ново: езда по бесконечным, однообразным равнинам, покрытым снегом, с незнакомыми для меня селами, городами; везде люди чужие, не имеющие ничего с нами и