Одиссея Тонино - Тонино Гуэрра

набирал свет дня, как будто миллионы светлячков летали вокруг меня.

«Я слышу запах мяса на углях!» —

Кричит ему вослед Улисс.

И сам пустился в бегство —

Отчаливает лодка.

За собою пыль страха оставляя.

Как вдруг горящий глаз Светила

Вновь отпечатался на небе.

Ночь убежала в глубь морскую.

Лучи палящие настигли лодку

И обжигают паруса.

Горит и мачта,

Обугливаясь.

Людей не пощадило Солнце.

Улисс один ныряет в море

Быстрее пыли, уносимой ветром.

За ветку дерева

Руками ухватился,

Несомого волнами моря.

Так плыл он день.

Не зная цели.

Покуда ветви не уткнулись

В песок полоски узкой берега

царства финикийцев.

Где правил Алхиней.

Богиня за собою повела,

Где во дворце на троне сидел король.

Четыре золотых собаки

Покоились у ног сто.

Пред ним толпились важные персоны,

Обмахиваясь веерами

Гигантских листьев.

Все слушали слепца,

Что пел им, рассказывая

О войне Троянской.

Тогда Улисс вслух произносит,

Что он причастен к той войне.

Сам Алхиней

Ему повелевает поведать

О войне, что знает.

В первые римские годы было трудно, и я старался предоставить в распоряжение свою фантазию итальянскому кино. Часто мне помогал режиссер Джузеппе де Сантис, который после «Горького риса» стал одним из самых интересных художников мира. Иногда он собирал друзей в своей роскошной вилле, а я в благодарность за его доброту веселил их рассказами о моем плене в Германии. В истории, вызвавшей у всех аплодисменты, я вспоминал о рождественской ночи 44-го. Транспорт, который должен был привезти в лагерные бараки похлебку на ужин в тот праздничный день, перевернулся, и в наших глазах застыл голод. Кому-то пришло в голову, что утолить его можно словами, рассказывая о том, как на Рождество всегда готовили тальятелле[3].

Все смотрели на меня, надеясь, что я смогу помочь им. Сначала я растерялся, потом приступил к изготовлению тальятелле словами и жестами. Я вспомнил, как делала это моя мама.

Так потихоньку я повторил все, что часто видел мальчишкой. Я насыпал муку по кругу, в оставленную середину разбил десять яиц, добавил соли и щепотку соды. Подливая постепенно воду, замешивал тесто, которое потом и раскатал скалкой очень тонко. Получился большой лист. Свернул его, чтобы нарезать тальятелле. Бросил их в уже вскипевшую воду. Когда они были готовы, я наполнял тарелки и раздавал в дрожащие руки товарищей, посыпая дождем пармеджано. Они брали у меня эти воздушные блюда, которые издавали настоящий аромат пасты. Как только я, усталый, прислонился к стене барака, наблюдая этих ребят, которые с такой жадностью повторяли по памяти жесты еды, как вдруг вижу поднятую руку с вопросом: «Можно добавки?»

Улисс вначале певцу слепому поклонился,

Вослед открыл им тайну

коня Троянского.

Все поднялись и хлопали в ладоши.

Король не уставал благодарить.

И обещал Улиссу

До Итаки добраться.

С дарами был готов корабль наутро,

На нем отправился Улисс,

Оставив остров.

И взяли курс на Итаку родную.

На верхней палубе готовят моряки

Улиссу отдых,

Расстелив ткань белую.

Чтобы улечься мог и видеть небо.

Смотрел и дожидался журавлей.

Что с острова его летели.

И, правда, видит в небе белых птиц.

В полете лодки чуть коснулись,

Приветствуя его.

Во сне иль наяву,

Поскольку жил во сне.

Тем временем добрались моряки до цели.

Вошли в залив на Итаке.

На Родину во сне он возвратился.

Улисса не будили, перенесли на остров,

В тень уложили, укрыв.

Баюкала его, как в колыбели, родная Итака.

Песнь Свинопаса / Canto di Eumeo

Когда мне, едва живому, в обносках, удалось, наконец, в товарном вагоне добраться до вокзала родного городка, я не знал, были ли еще все мои живы. Я хорошо помнил последнюю встречу с моей матерью Пенелопой до моего плена. Фашисты тогда передали меня немцам.

Она хотела, чтобы я прочел только что написанное ею завещание, поскольку фронт угрожающе приближался. Она не обучалась грамоте, однако обслуживала мессу каждый божий день в четыре утра в церкви при больнице. Говорила на свойственной лишь ей латыни — к каждому слову на диалекте прибавляя латинское «-ус».

Когда однажды сказал ей: «Ваш язык никто не понимает», она посмотрела на меня с нежностью и, указывая пальцем на небо, ответила: «Он меня понимает», с другой стороны, моя Пенелопа не знала и итальянского языка — это я учил ее читать и писать.

Когда, наконец, вручила мне лист со своим завещанием, у меня сложилось впечатление, что держу в руках римский мемориал. Там крупными буквами было написано: «Завещеваю[4] все мое добро мужу моему с тем, чтобы делал все, что ему угодно». Подписано: «Пенелопе Карабини». Все ее имущество состояло из сорока дырявых кастрюль, в которых разводила свои цветы.

В то воскресное утро я остановился сразу же в начале аллеи, но тут же поспешил назад к начальнику станции, что ходил под навесом по перрону в служебном одеянии. Хотел узнать, что происходило тут во время войны. Он ответил, что в городке не случилось ничего особенного, и родители мои были живы.

Последние сто метров мама повисла у меня на шее, не отпуская. Я боялся встречи с отцом. Знал, что он не выносил нежностей, особенно проявления их перед другими. В то утро вокруг меня была толпа любопытных. Он ждал меня перед дверью у входа в дом, не выпуская сигары изо рта. Я остановился в четырех метрах от него. Наконец, он вынимает сигару изо рта и спрашивает: «Ты ел?» «Да, конечно. Я всегда был сыт», — отвечаю. А он проходит мимо меня, не оглядываясь, неведомо куда, чтобы спрятать свое волнение.

По возвращении меня более всего поразили тени. У нас они были гораздо темнее, чем в Германии в тот год бледного солнца. Я тотчас же направился к колокольне, чтобы увидеть тень от нее, и, как в детстве, прошел по этому черному прямому профилю, не нарушая его.

И просыпается Улисс внутри тумана,