Повесть о Верещагине - Константин Иванович Коничев

в длинных и редких посадах, на берегу Сухоны, по-весеннему кипела мужицкая жизнь. Кто-то, разжигая костры, кипятил в котлах смолу и подновлял днища опрокинутых лодок, кто-то правил изгороди, кто-то развешивал сети, привязывал поплавки и грузила, готовясь к рыбной ловле. В попутных деревнях, Наремах и Дороватке, а также в селе Шуйском строились большие плоскодонные баржи; готовые — по бревенчатым скатам, под напев «Дубинушки», — спускались на воду.

— Эге, да здесь не на шутку занимаются судостроением, — проговорил Верещагин. — Посудины делают основательные.

— Еще бы не строить! Лес да вода у нас только и есть, — желая поговорить с видным человеком, пояснил стоявший рядом с ним пассажир из села Шуйского. — Этим люди и кормятся. А я вот им товарцу разного подвезу. Торг предвидится. Скоро у них получки начнутся. Кто чем живет-с!

— И давненько здесь этим народ промышляет? — обратился Верещагин к словоохотливому торгашу.

— Точно не могу сказать, но известно от стариков, что и для Петра Первого суда строили наремские да дороватские мужики, когда его величество неоднократно мимо наших мест путешествовали в Архангельск, Про это и в старых книгах есть…

— Слышь, Лидуся, какие здесь мастера! Вот не знал! А я-то по недомыслию заказал себе барку в Яренске построить. Здесь бы заказать!

— Да, против наших баржевиков-мастеров не нахаживать. Предки-то самому Петру угодили. А у того понятие было немалое в этом деле. Однако и яренские не на плохом счету… А вы, позвольте спросить, — не унимался пассажир, — не по особым поручениям? Не насчет постройки железных дорог?

— Нет, — уклончиво ответил Верещагин.

— Пока у нас есть река Сухона да лошадей вдосталь, нам железные дороги не нужны-с. А кто вы будете?

— Я Верещагин.

— Очень приятно!

— Почему очень приятно? Разве моя фамилия вам известна?

— Как же, как же! Помещик из-под Вологды — так я понимаю?

— Вроде этого.

— А вы про художника Верещагина слыхали? — обратилась к пассажиру Лидия Васильевна.

— Никак нет, не наслышан. В художествах я не разбираюсь. Наше дело — купить-продать, и то слава богу.

Лидия Васильевна рассмеялась и, толкнув мужа локтем в бок, тихонько сказала:

— Здесь, Вася, ваш брат художник не в почете. Куда ты меня завез?

— Это еще цветочки, дорогая. А дальше в лес — так больше дров.

Утро начиналось и на пароходе. С кухни доносился запах разваренной рыбы. Где-то внизу, под палубой, звенела чайная посуда, пиликала тальянка-черепанка и чей-то испорченный водкой голос уныло тянул частушку:

Я у тяти рекрутився — Трои сани изломав. Лошадь сивую изъездив — Во совдаты не попав!..

— Горе-то какое! — усмехнулся Верещагин. — Трои сани, лошадь в расход пустил, — и всё зря.

Но дальше послышались частушки с такими завитушками, что он счел нужным увести супругу в каюту.

Пароход, идя по быстрому плесу, почти не работал колесами. Его несло течением. Штурвальный с помощником стояли в застекленной рубке у рулевого колеса, сосредоточенно следили из-под навеса за извилистым и опасным фарватером. Малейшая оплошность — и пароход может врезаться в берег. Разноцветные слои берегов начинались от речного приплеска и, причудливо изгибаясь, тянулись в бесконечную даль, иногда высоко вздымались и выходили на поверхность, где увенчивались матерым сосновым лесом, вечно шумящим над быстротечной Сухоной.

— Чертовски здесь прекрасно! — воскликнул Верещагин, любуясь на слоистые берега, на деревья, уходящие вершинами в голубое поднебесье. — Здешние берега и весь присухонский пейзаж похож на реку Чусовую…

— Позволь, позволь, Васенька, я никогда от тебя не слыхала, что ты бывал на Чусовой, — сказала Лидия Васильевна, вместе с ним любуясь на сухонские берега.

— А разве обязательно быть на Чусовой? — вопросительно ответил Верещагин. — Конечно, Чусовую в натуре я не видел, — каюсь. Но как-то в Петербурге пришлось мне видеть замечательную картину уральского художника Денисова, подаренную им писателю Мамину-Сибиряку. Дмитрий Наркисович остался очень доволен и повесил подарок художника в своем рабочем кабинете. Знаешь ли, Лидочка, на полотне Денисова Чусовая вот так же диковата и девственна, как эта Сухона в ее знаменитых Опоках.

— Картина — одно, природа — другое, — заметила Лидия Васильевна.

— Истина, не вызывающая возражения, но прелесть природы, ее величественную красоту лучше может понять тот, кто умеет чувствовать. А от способности чувствовать до желания воспроизвести — один только шаг, — так говорил некий французский искусствовед Тепфер, суждения которого нас принуждали зубрить в Академии. Он же внушал нам неоспоримую, пожалуй, идею, что творчество есть высшее наслаждение для нашего самолюбия, что оно нас манит и, доказывая нам наше могущество, нашу независимость, возвышает нас…

Верещагин немного подумал и добавил:

— Что касается независимости, тут я, разумеется, ошибаюсь. В нашем далеком от совершенства обществе все находится в зависимости, все связано очевидным или незримым принуждением. Независимость художника тоже относительна. Даже наша поездка на Север — предприятие вроде бы и свободное, но если глубже покопаться — окажется, что и тут твой Васька находится в зависимости от стечения обстоятельств и причин. Ну, не будем об этом, — отдыхать так отдыхать!.. Лидочка, ступай в каюту, последи за ребенком, а на Опоки полюбуйся из окна.

Верещагин остался один на палубе. Он стоял и, восхищаясь, глядел на окрестные берега:

— Хороши места! Эх, Левитана бы сюда!