Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

18 декабря 1850 года.

В гимназиях приказано учить фронту.

Географическое общество возложило на меня издание VI книги его трудов и критический разбор всех до сих пор вышедших книжек. Кроме того, Общество посещения бедных поручило мне написать устав Кузнецовского женского училища.

1852

3 января 1852 года

Два комитета, по поговорке, как снег на голову свалились на меня — оба по военному министерству. Один для исследования методы преподавания русского языка в здешнем батальоне кантонистов, предложенной каким-то учителем, а другой для устройства учебной части вообще для всех кантонистов в империи. Их до тридцати тысяч в школах, а всего до трехсот тысяч в империи, и обучают их как попало, без всякого общего направления. Теперь хотят дать их обучению надлежащее устройство. Всего забавнее в этом деле то, что столь важную, сложную и запущенную часть надо привести в порядок, не требуя ни копейки денег. Между тем, например, в классах по 50, по 60 человек учатся читать по книжке, одной на весь класс, и т. д.

6 января 1852 года

Был вечером вместе с графом Д. А. Толстым у прелестной женщины Опочининой, урожденной Скобелевой. Была там и жена ее умершего брата, бывшая Полтавцева, не столь прелестная, как первая, но, по-видимому, большая умница. Вообще обе эти дамы читают, и даже по-русски, интересуются мыслию, поэзией, искусством и в разговорах касались предметов, о которых редко толкуют в салонах. Они говорили о ничтожестве и пустоте светской жизни и стереотипности нынешнего аристократического поколения, о жалкой необходимости, однако ж, быть с ней заодно, о прелести заграничной жизни и природы… Опочинина особенно в восторге от Неаполя. В течение вечера были прочитаны: моя статья о графине Е. П. Ростопчиной и произведение Майкова «Выбор смерти». Чтение сопровождалось оживленными прениями и нередко меткими замечаниями обеих слушательниц. Вечер, таким образом, прошел незаметно, и я вернулся домой после двух часов ночи.

8 января 1852 года

Сегодня был невольно зрителем «величественного», как говорится в реляциях и некоторых стихах, зрелища. Возвращаясь из университета с лекции около полудня, я наткнулся на парад. Войска заливали всю Исаакиевскую площадь и набережную от Сената до Благовещенского моста: не было возможности ни пройти, ни проехать на ту сторону площади. Такие парады обыкновенно на целые полдня прекращают сообщение между главными частями города. Какие бы ни были у вас нужды — вас не пропустят ни пешком, ни в экипаже. Раз так было со мной. Жена моя захворала; доктор ее жил на Васильевском острову. Я бросился за ним и был остановлен парадом. Между тем каждая минута была дорога.

Я метался из стороны в сторону — нигде прохода. Наконец мне удалось объехать парад у нового адмиралтейства, и то с величайшим трудом и бесконечными остановками. А бедная больная все время оставалась без помощи. Что я тогда вытерпел в моей борьбе с парадом — трудно передать. В настоящем случае я мог спокойно переждать часа три времени, пока добрался благополучно домой.

11 января 1852 года

Экзамен в Кузнецовском училище, где я заведую нравственною и учебною частью. Девочки отвечали хорошо, ничуть не хуже тех, которые воспитываются в казенных заведениях.

Вечером сегодня был у меня Леонтьев, московский профессор и издатель «Пропилеи». Наружность его не привлекательна: небольшой ростом, он горбат, но лицо у него умное. Он передавал мне о подвигах Шевырева, например, как тот устроил удаление из университета Каткова, чтобы занять самому назначавшуюся последнему кафедру педагогии; как добился он деканства, вооружив попечителя и генерал-губернатора против Грановского, которого было избрал в деканы факультет, и т. д. Леонтьев прибавил, что Шевырев вообще сделался теперь в Москве чем-то вроде нашего Булгарина. Интересно, что все свои некрасивые поступки он оправдывает тем, будто действует во имя какого-то высшего принципа, ради которого даже приносит в жертву свое имя.

Граф А. С. Уваров рассказывал мне на днях, как он боролся с цензурою при печатании своей книги, недавно вышедшей, «О греческих древностях, открытых в южной России». Надо было, между прочим, перевести на русский язык несколько греческих надписей. Встретилось слово демос — народ. Цензор никак не соглашался пропустить это слово и заменил его словом граждане. Автору стоило большого труда убедить его, что это был бы не перевод, а искажение подлинника. Еще цензор не позволял говорить о римских императорах убитых, что они убиты, и велел писать: погибли, и т. д.

16 января 1852 года

Пробные лекции на должность моего адъюнкта при университете. Состязались четыре кандидата. Темою было: «О слоге вообще и о русских писателях, образовавших литературные школы в нашей словесности». Первый читал Лебедев — основательно, но крайне сухо. Второй — Сухомлинов: опять основательно, но в то же время умно и живо. На этих двух лекциях присутствовал и министр. Затем Введенский также выказал достаточно сведений, но изложил их неосновательно, непоследовательно, с наезднически-семинарским ухарством. Между прочим он очень неловко выразился, говоря о Ломоносове, что тот так много сделал «потому, что был мужик». Тимофеев говорил также очень хорошо. Общее мнение — кроме интригующих за Введенского — в пользу Сухомлинова и Тимофеева, и особенно склоняется в пользу первого.

18 января 1852 года

Был на балу у товарища министра Норова. Там блистали две звезды: Бутков, в короткое время сделавшийся управляющим делами комитета министров и теперь страшно увивавшийся около дам, и красавица Анненкова. Она великолепно и безукоризненно хороша.

19 января 1852 года

Факультетское собрание для выбора адъюнкта. Я прочитал мое донесение о достоинстве программ, представленных соискателями. Потом приступили к выбору. Сперва спросили моего мнения. Я назвал двух: Сухомлинова и Тимофеева, но преимущество отдал первому, хотя второй ближе моему сердцу как мой ученик и близкий человек. Но за Сухомлинова широта взглядов и, при равных познаниях, большая даровитость и изящество в изложении. Ректор и все прочие согласились со мной, кроме М. И. Касторского, который очень неловко защищал Введенского и упрекнул меня в том, будто я «придираюсь» к его кандидату. Но он сам тотчас же увидел неприличие своей выходки и извинился. Срезневский колебался между той и другой стороной. В заключение, однако, победа, как и следовало по справедливости, осталась за Сухомлиновым. С ним вместе торжествую и я. Вся моя забота состояла в том, чтобы не допустить науку попасть в руки буквоедов, которые непременно постарались бы вытрясти из нее жизнь и душу и затем потешались бы над трупом ее, делая свои анатомические и филологические препараты.

21 января 1852 года

Факультет