Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

отделении собственной его величества канцелярии и новая, педагогическая. Итого: десять цензурных ведомств. Если сосчитать всех лиц, заведующих цензурою, их окажется больше, чем книг, печатаемых в течение года.

Я ошибся: больше. Еще цензура по части сочинений юридических при II отделении собственной канцелярии и цензура иностранных книг, — всего двенадцать.

28 марта 1850 года

Общество быстро погружается в варварство: спасай, кто может, свою душу!

11 апреля 1850 года

Читал бумагу об учреждении нового комитета для рассмотра сочинений по части наук и воспитания. Комитет обязан следить не только за духом и направлением этого рода сочинений, но и за «методом изложения их», то есть за ученым и педагогическим достоинством их.

Освободясь от цензурных дел, поглощавших у меня так много времени и нравственных сил, я приготовился приступить к изданию моего курса словесности, этого плода многолетней опытности и моих лучших умственных усилий. Теперь все это запрятано на дно моего стола…

Был вчера у Комовского. Он тоже сильно огорчен этим новым учреждением и с жаром выражал свое негодование. «В Европе напроказят, — заметил он в заключение, — а русских бьют по спине».

13 апреля 1850 года

Был на днях у Позена. Он только что приехал сюда из своего екатеринославского поместья с больного женой. Жаль, что такой умный человек остается в бездействии. К тому же он сильно чувствует свое бездействие. Семейная идиллия его не удовлетворяет. Много было говорено о современных событиях. Я завел речь о Ростовцеве, с которым он дружен. Позен оправдывает его в приписываемых ему кознях против просвещения, против университетов. Недавно еще, говорил Позен, защищая своего друга, Ростовцев доказывал Блудову, что «не должно принимать крутых мер». Не много же подвизается он в пользу благого дела! Впрочем, и вся защита Позена была слаба. Роль Якова Ивановича постоянно какая-то двойственная. Когда я упомянул о программах для военно-учебных заведений, Позен тотчас согласился, что они — знаменитая ошибка. Да теперь и само корпусное начальство сознается, что программы эти неосуществимы. Значит, им недостает даже практического достоинства.

14 апреля 1850 года

Выпускной экзамен в специальном педагогическом классе Смольного монастыря. Тут пепиньерки с обеих половин заведения (так называемой благородной и Александровской) в течение двух лет специально подготовляются к званию наставниц и гувернанток. Экзамен сильно отзывался подготовкой. Девицы отвечали наизусть заученные фразы. Судьи, однако ж, остались довольны. Тимаев (инспектор классов) сказал очень умную речь. Говоря в ней, между прочим, о том, как мало ценится у нас вообще звание наставника, он прибавил, что «мы, сильные наградою и убеждением своей совести, не жалуемся на это, но только желаем, чтобы непризванные, под личиной усердия, не мешали святому делу просвещения и не трудились бы искажать человечество». Мысль эта кое-кому не понравилась.

24 апреля 1850 года

Праздники. Шум, толкотня, суматоха. Был у заутрени в церкви театрального училища. Пели дурно и так скомкали всю службу, что в два часа я был уже дома. Сегодня же поздравляли министра. Было много людей, или тех, которые называются людьми. Забавно видеть, как все они обнимаются и целуются по-братски. В министре заметна еще непривычка к своему новому положению. Впрочем, он по-христиански со всеми перехристосовался.

6 октября 1850 года

А. И. Селин, адъюнкт русской словесности в Киевском университете, еще в прошлом году приехал сюда, чтобы держать экзамен на доктора. Он умен, талантлив и благороден. У меня он на днях прекрасно выдержал экзамен. Диссертация его написана умно и живо. Но Срезневский побил его жестоко на филологических вопросах. Это был бой буквы с духом — и буква одержала победу. Бедный Селин не принял надлежащих мер против напора педантизма, считая себя довольно сильным в деле мысли и художественного слова. Но Срезневский доказал ему, что мысль может и не существовать в науке, что она во всяком случае не главное в ней. Впрочем, он согласился дать Селину месяца три на исправление ошибки и обещался помочь советами и книгами: это по-человечески. Декан и ректор, уважая талант и прочие знания Селина, охотно согласились на это.

18 октября 1850 года

Бедный Селин окончательно побит, но уже не буквою, а людскою недобросовестностью. В дело вмешался Иван Иванович Давыдов, который почему-то вообразил себе, что Селин ищет места адъюнкта в здешнем университете, тогда как он сам хлопочет за кого-то из своих. Он так настроил Срезневского и Устрялова, что те тоже стали недоброжелательно относиться к Селину. Срезневский, вопреки своему первоначальному обещанию, теперь объявил ему, что он в три месяца никак не может приготовиться к экзамену и вообще выказывает большое нетерпение в отношениях с ним. Бедный Селин в отчаянии. Он боится, чтобы это не уронило его окончательно в глазах министерства и, чего доброго, не заставило потерять место, которое он теперь занимает при Киевском университете. Предосудительнее всех здесь действует И. И. Давыдов, потому что он в глаза Селину уверяет его в дружбе, а за глаза строит ему козни. Чтобы спасти Селина, я отправился к Норову, в настоящую минуту управляющему министерством, и постарался заинтересовать его и директора департамента в пользу этого бедного игралища мелких страстей. Таким образом мне удалось по крайней мере отвратить от Селина худшую из грозивших ему бед — выход из службы.

21 октября 1850 года

Управляющий министерством передал мне секретно для рассмотрения «Грамматику русского языка» И. И. Давыдова, с тем чтобы я сделал на нее свои замечания.

29 октября 1850 года

Рассмотрел грамматику Давыдова. В ней самостоятельного только предисловие и введение, остальное заимствовано из разных уже существующих у нас трудов по части языка. Вообще книга эта полезна для учащих, но не для учащихся, ибо изложение ее крайне туманно и, особенно в введении, напыщенно, от чего парализуются ее достоинства.

17 декабря 1850 года

Новое постановление о чиновниках. Начальник имеет право исключать чиновника из службы за неблагонадежность или «за проступки, которых доказать нельзя», не изъясняя ему даже причины его увольнения. А если бы чиновник все-таки захотел оправдаться, от него «не велено нигде принимать просьб и никаких объяснений». Таким образом значительная часть народонаселения в государстве мигом, одним почерком пера лишена покровительства законов. Между тем чиновник, совершивший настоящее очевидное преступление и преданный уголовному суду, имеет право оправдываться перед этим самым судом. Я читал все постановление и не знал, чему больше удивляться: отсутствию в нем самой простой справедливости или здравого смысла. Интересно, между прочим, что в постановлении предусмотрена возможность злоупотребления власти со стороны начальников, — и все-таки ничего не сделано для ограничения их права