Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Михайлович Коняев

На лесном кладбище собрались родственники, близкие Дмитрия Михайловича, ценители его творчества. Приехали писатели Александр Горелов, Петр Камчатый, Николай Коняев…

Июль. Жарко. Деревья стоят не шелохнувшись. А я вспомнил январский морозный день 91-го года, когда, по приглашению Дмитрия Михайловича, приехал к нему в Новгород, чтобы ближе познакомиться и взять у него несколько литературных очерков о городах – Смоленске и Петрозаводске.

Говорили о беде, которая уже стучалась в ворота тогда еще нашего общего Дома – Советского Союза. Дмитрий Михайлович сказал, что никогда и никакие внешние враги не были страшны России, но всегда был страшен скрытый за личиной друга внутренний враг.

– Мы доверчивы, как ни один народ… – сказал он. – Доверчивы и тем беззащитны. И только наше понимание сути возможной беды и наша воля могут нас подвигнуть на противостояние злу.

Пока мы разговаривали, его жена, ожидавшая ребенка, готовила обед. И позвала нас к столу. Еда простая – щи из капусты, жареная рыба, хлеб, квас. После обеда я собрался уезжать, взяв у Дмитрия Михайловича его рукописи. По приезде мы напечатали их в «Новом журнале».

…Мы долго ждали траурный кортеж. Он появился на лесной дороге в восьмом часу – два автобуса, маленький и большой «Икарус». В маленьком – гроб с телом Дмитрия Михайловича. В большом – новгородцы, прибывшие хоронить своего выдающегося земляка.

Долго шли по кладбищу, остановились у свежевырытой могилы. Прощание было недолгим – короткую, скорбную речь произнес священник.

Подходили прощаться с Дмитрием Михайловичем дети и внуки, жена, все, кто собрался здесь для проводов его в последний путь.

Вечернее солнце освещало лик Дмитрия Михайловича, навечно упокоившегося после многих трудов своих во благо России…

Статьи Д. М. Балашова

Автобиография

Родился я в 1927 году в Санкт-Петербурге, тогдашнем Ленинграде, в театральной семье.

До войны – школа, «приличная бедность», горячо любимая мать. Затем – блокада, смерть отца от голода. Весной 1942-го – эвакуация. Едва живые приезжаем в Сибирь, на горный рудник. Молодость, бедность, школа.

В 1944-м возвращаемся, почти тайком, в Питер. Квартиру у нас отобрали и не вернули. Долгие годы жили в общежитии детсада, в котором маме удалось получить работу, в одиннадцатиметровой комнатке. Сперва втроем (мама, я и брат), потом уже вшестером (у меня появилась первая семья). Когда недавно кто-то из близких заявил мне, что я не знаю, каково жить в коммуналке, я очень обиделся. Впрочем, то ли от общей тесноты, то ли от общей бедности, но мы с соседями жили дружно. (Семья татарина-дворника Мухаммеджана, не то шесть, не то восемь душ; в другой комнатке – «девушки», техперсонал детсада, опять не то шесть, не то восемь человек, и в последней – работница детсада, мамина старинная знакомая, с мужем и собакой Найдой).

Я окончил школу, десятый класс, едва не попал в армию, но кончилась война, и мне разрешили, после разных проволочек, поступить в институт. Разрешили поздно, к октябрю, и поступить я смог только в театральный вуз на Моховой, на театроведческий факультет. (Его весьма часто называли «театраловедческим»). Возможно, сработала память покойного родителя, бывшего актером ТЮЗ’а.

Сей институт я и окончил в 1950-м году, после чего поехал в Вологодскую культпросветшколу преподавателем всего на свете. Очень яркие два года жизни в старинном городке Кириллове. Замечательные ученики и невозможное, со всех точек зрения, начальство. До сих пор не понимаю, из какой среды является у нашего доброго, работящего, неглупого, даже талантливого, хоть и несколько безалаберного народа столь тупое, глупое и чванливое начальство? Это меня изумляло всю жизнь.

С начальством, в конце концов, и тамошним и областным, я и рассорился, и, выгнанный из провинции, вернулся в Ленинград, где была жива мама, защита и оборона моя, и где мы и стали жить уже вшестером.

Я перепробовал несколько профессий, пытался уйти в рабочие (имея высшее образование это, в то время, оказалось невозможным) и, наконец, несколько «поостыв и придя в себя», поступил в аспирантуру Пушкинского Дома на фольклор. Было это в 1953 году[185]. Моим руководителем стала А.М.Астахова, замечательная женщина, ученый старой школы, из тех, кто помогает своим аспирантам в издании их первых работ. Почему я и стал автором сборника «Русские народные баллады» (рабочий итог моей диссертации).

Далее – Петрозаводск, Карельский филиал Ак[адемии] наук. Затем – хрущевские гонения на церковь, и я, как молодой бульдог на медведя, кинулся защищать разрушаемые «памятники», проще говоря, часовни и церкви. Была ночь (после драки в Совмине с очередным советским начальником), когда думалось: не бросить ли все это? Понял – нельзя! Совесть замучит. Утром я проснулся героем и далее летел, как камень, выпущенный из пращи. Было создано Всесоюзное общество охраны памятников старины, и я до сих пор считаю этот поступок самым значительным в своей жизни.

Спустя время меня тихо выгнали из института, но я с самого начала знал, что кладу голову под топор. Кстати, оказалось, что и в прямом смысле тоже. Науськанный полудурок пытался отрубить мне голову. Уцелел я чудом. (Потом «в обществе» рассказывали, что я сам пытался кого-то убить.)

Изгнанный из института, я поселился в полупустой деревне Чеболакше на Онежском озере, где завел хозяйство и начал писать свои исторические романы и где трижды едва не погиб.

Мама успела прочесть еще в рукописи «Марфу-посадницу». Рассказывать, как перед каждой очередной книгой меня то убивали, то пытались посадить, а то и сажали в сумасшедший дом – несколько утомительно. По-видимому, это судьба каждого «деятеля» в СССР, безразлично, строишь ли ты самолеты, пишешь книги или собираешь фольклор.

Когда меня бросила жена, а дом сгорел, я, наконец-то, убрался из Карелии. В Новгороде мне дали квартиру, и с 1984 года я живу тут, продолжая писать и периодически конфликтуя с начальством. Это уже, видимо, мне суждено делать до самой смерти.

Несколько фольклорных сборников я издал после изгнания из науки. Но ездить собирать фольклор за свой счет достаточно тяжело, да и небезопасно без «бумаги» появляться в русской провинции!

Ныне я просто литератор. Кроме романов, пишу статьи и очерки, которые иногда удается напечатать. С перестройкой в моей судьбе не изменилось ровно ничего. Кроме того, что появилась возможность ездить за рубеж и исчезли деньги, на которые это возможно было бы сделать. Писателей и пенсионеров ограбили в первую очередь, а я, опять же, и то, и другое! В 1997-м году мне