Батюшков не болен - Глеб Юрьевич Шульпяков

любимец муз! От первых впечатлений, / От первых, свежих чувств заемлет силу гений…”, и не случайно: ещё в “Письмах из Москвы в Нижний Новгород” Муравьёв-Апостол много рассуждает о воспитании юношества. А Батюшков рассуждает о памяти “страны своих отцов” – о ранних, непосредственных впечатлениях, формирующих “художественный характер” любого пиита.

После войны Иван Матвеевич купил на Басманной большой деревянный дом и зажил в нём с новой женой и детьми от первого брака. От пожара 1812 года район Басманных пострадает менее прочих, и московская знать охотно селится на этих землях. Особняк Муравьёва, хоть и был выстроен прежними владельцами, приходится Ивану Матвеевичу по вкусу: гармоничным сочетанием классического шестиколонного портика, арочных ниш и угловой полуротонды, ныне застеклённой – а когда-то открытой наподобие полубалкона-полубеседки с видом на тихую улицу, церковь и сад.

Можно сказать, небольшой дворец.

В советское время он едва не пропадёт и уцелеет только благодаря реставрации на средства иностранных потомков Ивана Матвеевича. Дом по-прежнему стоит почти напротив церкви, в чьих исповедных списках зимой 1816 года появляется ещё одно имя: “гвардии штабс-капитан Константин Николаевич Батюшков”.

Сообщение замечательное – значит, Батюшков не только проживал в ту зиму в Басманной части (а не у Вяземского в Тверской, как предполагал) – но был, наконец, переведён в гвардию. По порядкам того времени из армии в гвардию переводили с повышением в чине, а то и двумя. Чтобы гражданский чин тоже вышел повышенным, отставку следовало брать только после подобного перевода. Так из армейского поручика Батюшков превратился в гвардейского штабс-капитана. На тогдашней гражданской службе звание соответствовало коллежскому асессору; невысокие, прямо скажем, чины и звания; печоринский Максим Максимыч был армейским штабс-капитаном.

“Ему около тридцати лет. Он то здоров, очень здоров, то болен, при смерти болен. Сегодня беспечен, ветрен, как дитя; посмотришь завтра – ударился в мысли, в религию и стал мрачнее инока. Лицо у него точно доброе, как сердце, но столь же непостоянное. Он тонок, сух, бледен, как полотно. Он перенёс три войны, и на биваках был здоров, в покое – умирал! В походе он никогда не унывал и всегда готов был жертвовать жизнию с чудесною беспечностию, которой сам удивлялся; в мире для него всё тягостно, и малейшая обязанность, какого бы рода ни было, есть свинцовое бремя. Когда долг призывает к чему-нибудь, он исполняет великодушно, точно так, как в болезни принимают ревень, не поморщившись. Но что в этом хорошего? К чему служит это? Он мало вещей или обязанностей считает за долг, ибо его маленькая голова любит философствовать, но так криво, так косо, что это вредит ему бесперестанно. Он служил в военной службе и в гражданской: в первой очень усердно и очень неудачно; во второй удачно и очень не усердно. Обе службы ему надоели, ибо, поистине, он не охотник до чинов и крестов. А плакал, когда его обошли чином и не дали креста. Как растолкуют это?”

Эту и другие психологические зарисовки Батюшков поместит в записную книжку. Они составят его критический автопортрет в духе “Характеров” Лабрюйера. Однако в отличие от французских моралистов, искавших универсальный ключ к пониманию характера человека – в обществе, которое его окружает, противоречия Батюшкова вряд ли применимы к кому-либо, кроме самого поэта. Да и когда ещё, как не накануне тридцатилетия, поразмыслить о том, что такое “я”? Характер, личность, индивидуальность – из чего складываются? Каковы “первые впечатления”, от которых “заемлет силу гений”? А человек? Особенно если отбросить его “встроенность”, “социальность”? Ведь по-настоящему стать частью системы Батюшкову никак не удаётся?

В самом начале января 1816 года мы находим его в Москве в Тверской части – у Баца в доме № 11. Позади неделя изнурительной зимней дороги в тысячу с лишним вёрст. Трактир, гостиница? Сведений о том, чем владел Бац, найти не удалось. Главное, что трактир, куда въехал с дороги поэт, рядом с Вяземским. В той же части.

“Сию минуту приехал из Каменца, – пишет в записке Батюшков. – Можешь судить о моём желании обнять тебя, милый друг”.

“Приезжай ко мне, я так устал, что насилу дышу”.

Вяземский с семейством живёт в Чернышёвском переулке. Ещё осенью у них случилось прибавление – через год после смерти первенца Андрея Вера Фёдоровна родила Вяземскому сына Дмитрия. Сегодня Чернышёвский называется Вознесенским, он – четвёртый от Большой Никитской в сторону Тверской. Вяземские живут здесь ещё не в собственном доме, на котором теперь памятная доска, – а снимают дом Наумова поблизости от того места. По письмам Батюшкова из Каменца видно, что он собирался остановиться именно там. Однако в Москве мы находим его сперва у Баца, а потом на Старой Басманной в доме Муравьёва-Апостола.

Возможно, прибавление в семействе, возможно, планы скорого отъезда Карамзиных-Вяземских в Петербург – так или иначе выбор сделан не в их пользу; Батюшков охотнее принимает приглашение своего дальнего родственника Муравьёва. “…я приехал благополучно и остановился у Ивана Матвеевича, который со мной весьма ласково и дружелюбно обошёлся”, – пишет он сестре. Рождественскую службу Константин Николаевич стоит вместе с семейством Муравьёвых в церкви Никиты. В Москве он собирается провести месяц-другой в ожидании отставки. “…Получив её, немедленно приеду к тебе в конце марта или февраля” (заканчивает письмо сестре).

Но планы снова мешаются; в Москве он проживёт дольше, чем хотел, и снова в подвешенном состоянии. Брать отставку или в гвардии будут свои перспективы? А если брать, чем заняться на гражданской? Человек того времени, да ещё с характером Батюшкова, всё-таки должен иметь слоновье терпение.

“Он вспыльчив, как собака, и кроток, как овечка. В нём два человека: один – добр, прост, весел, услужлив, богобоязлив, откровенен до излишества, щедр, трезв, мил; другой человек – не думайте, чтобы я увеличивал его дурные качества, право нет, и вы увидите сами почему, – другой человек – злой, коварный, завистливый, жадный, иногда корыстолюбивый, но редко; мрачный, угрюмый, прихотливый, недовольный, мстительный, лукавый, сластолюбивый до излишества, непостоянный в любви и честолюбивый во всех родах честолюбия. Этот человек, то-есть, чёрный – прямой урод. Оба человека живут в одном теле. Как это? Не знаю; знаю только, что у нашего чудака профиль дурного человека, а посмотришь в глаза, так найдёшь доброго: надобно только смотреть пристально и долго”.

Наступает и заканчивается март, а новостей из Петербурга нет. А те, что есть, повергают Батюшкова в панику. “…несколько строчек в письме Жуковского меня до смерти перепугали, – пишет он Александру Тургеневу. – Я переведён в гвардию: знаю. Но кто сказал Вам, что я хочу