Батюшков не болен - Глеб Юрьевич Шульпяков

также склонность к беспорядочному обжорству. Вскоре он сыграет заметную роль в судьбе Батюшкова. По воспоминаниям маленькой дочери Блудова, Тургенев “…глотал всё, что находилось под рукою, – и хлеб с солью, и пирожки с супом, и бисквиты с вином, и конфеты с говядиной, и фрукты с майонезом…” Знали об этом и арзамасцы, и смешно печалились о судьбе “тучной гуски”.

В феврале 1816 года, когда “Новому Арзамасу” было три месяца от роду, прибывший в Петербург Карамзин писал, что “…здесь из мужчин любезнее для меня арзамасцы: вот истинная Русская академия, составленная из молодых людей умных и с талантом”. “…Не знаю ничего умнее арзамасцев: с ними бы жить и умереть…” – добавляет он в следующем письме к жене. За 1000 километров от Петербурга был очарован “Арзамасом” и Батюшков. Он, хоть и прибудет в столицу лишь под занавес общества, уже сейчас тенью присутствует меж арзамасцами, и справедливо, ведь именно батюшковское “Видение на берегах Леты”, так зло и точно осмеявшее архаистов, давно стало сатирической классикой.

“Что у вас за шум? – пишет Батюшков Жуковскому из Каменца в декабре 1815-го. – До твоего письма я ничего не знал обстоятельно. Пушкин и Асмодей писали ко мне, что Аристофан написал «Липецкие воды» и тебя преобразил в Фиалкина…Теперь узнаю, что Аристофан вывел на сцену тебя и друзей, что у вас есть общество и я пожалован в Ахиллесы”.

“Дружеское объятие Батюшкову, – пишет Жуковский Вяземскому, когда тот уже в Москве. – Не состряпал ли он чего-нибудь в Каменце?”

“Ему, царю пародий, совершить этот подвиг”.

Незримое присутствие “царя пародий” было тем отчётливее, что три года назад он уже “обновил” себя-сатирика. “Певец в Беседе славено-россов” был “состряпан” ещё в марте 1813-го, когда война вышла за пределы отечества и можно было перевести дух. Батюшков тогда вернулся в Петербург и в ожидании назначения в армию снова окунулся в литературный быт. Короткий тот промежуток стал чем-то вроде репетиции мирной послевоенной жизни. И хотя война продолжится ещё год, и раскидает друзей по разным концам света – литература той весной вдруг коротко оживёт и воспрянет. Её словно осенит воинственный, победный дух времени. Именно тогда Дашков схлестнётся с Хвостовым, а Батюшков напишет “Певца”. Его сатира будет “беременна” изнаночным, игровым “арзамасским духом”.

Духоподъёмно-газетных, агитационных стихов будет написано в тот период великое множество, но прогремит на всю Россию лишь одно: “Певец во стане русских воинов” Жуковского; даже Державин, попытавшийся впрыгнуть в последний вагон со своим “Гимном лиро-эпическим на прогнание французов из Отечества” – останется в тени Василия Андреевича. Что ж, идеальный материал для дружеско-издевательской перелицовки. Не умаляющей оригинал, а, наоборот, возвышающий, ведь пародии пишутся на классику. Прекрасно зная цену и литературному, и общественному весу “Певца”, Батюшков использует и его структуру, и даже целые фразы, чтобы высмеять агрессивно-послушных “беседчиков”. А “галиматийный” батюшковский подзаголовок (“Балладо-эпико-лиро-комико-эпизодический гимн”) напрямую передёргивает державинский опус. Карнавальная логика поместит жуковского певца в стан “Беседы”, где сумасброды-архаисты станут поднимать кубки за Державина-Сумбура и собственное величие – точно так же, как певец Жуковского поднимал здравицы за русское воинство, его полководцев и царя.

ЖУКОВСКИЙ:

Тебе сей кубок, русский царь!

Цвети твоя держава;

Священный трон твой нам алтарь;

Пред ним обет наш: слава.

Не изменим; мы от отцов

Прияли верность с кровью;

О царь, здесь сонм твоих сынов,

К тебе горим любовью;

Наш каждый ратник славянин;

Все долгу здесь послушны;

Бежит предатель сих дружин,

И чужд им малодушный.

БАТЮШКОВ:

Да здравствует “Беседы” царь!

Цвети твоя держава!

Бумажный трон твой – наш алтарь,

Пред ним обет наш – слава!

Не изменим: мы от отцов

Прияли глупость с кровью;

Сумбур! здесь сонм твоих сынов,

К тебе горим любовью!

Наш каждый писарь – славянин,

Галиматьею дышит,

Бежит, предатель сих дружин,

И галлицизмы пишет!

Само собой, ни одна цензура не пропустила бы к печати подобное издевательство над образом русского царя; батюшковский “Певец” увидел свет лишь сорок лет спустя в некрасовском “Современнике”.

“Здесь есть автор князь Шаховской. Известно, что авторы не охотники до авторов. И он поэтому не охотник до меня. Вздумал он написать комедию и в этой комедии смеяться надо мной. Друзья за меня вступились. Дашков написал жестокое письмо к новому Аристофану; Блудов написал презабавную сатиру, а Вяземскому сделался понос эпиграммами. Теперь страшная война на Парнасе. Около меня дерутся за меня, а я молчу, да лучше бы было, когда бы и все молчали. Город разделился на две партии, и французские волнения забыты при шуме парнасской бури”.

Так Жуковский напишет Елагиной в ноябре 1815 года. А затем приписывает то, что можно было бы поставить и в эпилог, и в эпиграф ко всей затее.

“Все эти глупости, – признаётся он, – ещё более привязывают к поэзии, святой поэзии, которая независима от близоруких идей и довольствуется сама собой…”

Что ж, точнее не скажешь.

Басманный философ

1.

В самом начале Старой Басманной есть барочная церковь святого Никиты. До наших дней сохранились её церковные списки – книги, куда еженедельно заносили имена присутствующих на исповеди и причастии прихожан храма.

В царской России подобные списки служили чем-то вроде “распознавателя лиц”. По ним судили о благонамеренности граждан, измерявшейся регулярностью их религиозных отправлений.

Источником информации служат они и в наше время. Мы помним, что благодаря таким спискам удалось выяснить, например, что маленький Костя Батюшков всё детство кочевал с родителями из Вологды в Устюг и Ярославль – а не жил с дедом в усадьбе, как было считать принято.

Кто, где, с кем? По спискам мы и сегодня можем установить некоторые подробности частной жизни человека прошлого. Скажем, точное время, когда семейство Муравьёва-Апостола снова появляется в Москве, а именно зимой 1816 года, когда имя Ивана Матвеевича с домочадцами и начинает упоминаться у святого Никиты.

Человек блестящего образования, полиглот и бонвиван, поклонник и переводчик Горация, Иван Матвеевич всегда жил широко и хлебосольно – и не по средствам даже тогда, когда стал обладателем большого состояния. Константин Николаевич иронично называет его “Алкивиадом”, который “готов в Афинах, в Спарте и у даков жить весело”. Действительно, удары судьбы не меняли эпикурейского нрава Ивана Матвеевича. Именно к нему Батюшков обращался из Каменца с посланием: “Ты прав,