Дети русской эмиграции - Л. И. Петрушева

Сливанская Маруся

В 1917 году я жила в Петрограде с мамой и сестрой и училась в институте. Тихо и мирно жилось мне, ни горя, ни беды не знала я тогда. Часто вспоминается мне это последнее светлое время в России. Но вскоре все переменилось. Я смутно помню ход политических событий, тогда я еще плохо разбиралась во всем. Помню только то, что меня взяли из института домой, и к лету мама, слабая здоровьем, решила переехать со мной в Орел, к дяде. Куда еще не докатилась волна террора. Но постепенно жизнь становилась все тяжелее и тяжелее, трудно было доставать продукты, иногда приходилось очень трудно. Лето прошло жаркое, знойное… Осенью меня перевели в Полтавский институт, и мы переехали в Полтаву. Сестра жила с мужем в Петрограде. Маме было очень плохо, здоровье все ухудшалось. А работать приходилось усиленно. Средств никаких не было. Помню, как старалась мамочка хоть изредка побаловать меня.

В следующем году, когда пришли немцы, приехала сестра с мужем и с маленькой дочкой. Стало немного легче, потому что муж сестры служил. Но не долго пришлось радоваться. К зиме Полтава была занята опять большевиками. Мужу сестры пришлось уйти вместе с петлюровцами, и мы ничего не знали о нем. Сестра служила, но получала очень мало. Голодали мы ужасно. Это было тяжелое время. Даже жутко вспоминать.

Прошла весна, минуло лето. Осенью ранней пронесся слух: «Добровольцы побеждают, скоро придут, освободят, будет хлеб». И мы дождались, они пришли. Но хлеба не было долго. И даже тогда, когда мы с мужем сестры, вернувшимся с Добровольческой армией, уезжали в Симферополь, население Полтавы еще сильно голодало.

Первое время в Симферополе жилось сносно, но потом я заболела тифом и проболела до самого Рождества. Вскоре мы продали все оставшиеся фамильные драгоценности, еле-еле сводили концы с концами. Я целыми днями стояла в очередях и сильно уставала. Сестра совсем выбилась из сил, муж ее все время болел. Я сама зарабатывала деньги. А беда, большая, сильная, надвигалась. Красным зловещим туманом подкрадывались большевики. Добровольцы сдавались. И нам пришлось эвакуироваться в Турцию. Описать все ужасы погрузки, пути в Константинополь невозможно. Много было пережито в эти кошмарные месяцы. Я была одна, совсем одна с гнетущим ужасом одиночества, когда сестра, в то время как стоял наш корабль на рейде, заболела, и с ней вместе съехала на берег мама. Мой шурин служил в Константинополе, но получал гроши и мог помогать только сестре. А я была одна и на моих руках была крошка-племянница, больная и слабенькая. Ну, в общем, мне всего, что было пережито, не передать так ярко, как хотелось бы. Каждый день я боялась, что пароход не ушел в Сербию или еще куда-нибудь.

В начале 1921 года я заболела возвратным тифом и вместе с племянницей, которая тоже заболела, поступила во французский госпиталь. Пришлось промаяться до самой весны. И мы голодали до тех пор, пока не переехали в английский лагерь «Тузла». Там было очень хорошо; сразу почувствовалось, что хоть на время, может быть, минуло время голода и ужасов. Я спала и видела <сны> о том, чтобы поступить в английскую школу. И наконец мое желание исполнилось. После Пасхи меня приняли в British School for Russian Girls. Первое время я никак не могла привыкнуть, но вскоре так свыклась, что не хотела даже слышать о переходе в Нератовскую гимназию, куда меня хотели отдать раньше.

Я очень люблю нашу милую школу, которая дала мне приют, образование и заставила стушеваться картины страшного, тяжелого прошлого. Я не могу представить себе, как бы я рассталась со всеми окружающими меня. Учусь уже в 6-м классе; мечтаю только о том, чтобы получить высшее образование. Кроме того, моя цель – успокоить старость мамочки и дать ей счастье на склоне лет. Моя сестра живет в Америке, помогать ей не может благодаря тому, что сильно болеет.

Всю жизнь буду благодарна я моим воспитателям и учителям, потратившим столько сил для общего блага русских детей.

Васильева Тамара

В год революции я жила в Петрограде и училась в гимназии. Постепенно жизнь стала ухудшаться, приходилось самим работать дома, стирать и готовить обеды. Мне было тогда 11 лет. И вот все заботы по дому легли на меня, так как я жила у старушки бабушки вместе с маленьким братом, в то время как другой брат учился в кадетском корпусе. Недолго пришлось мне оставаться там. Вскоре я рассталась с братьями и уехала в Одессу, к папе. Первый раз мне пришлось путешествовать в таких тяжелых условиях. В маленьком купе с выбитыми стеклами, наполненном какими-то подозрительными личностями, грубыми, грязными. Мне казалось, что все они как-то косятся на меня, так как от моего спутника они узнали, что я дочь морского офицера. От страху я не могла заснуть ни на минуту в продолжение всего моего путешествия и пугливо озиралась по сторонам.

В Одессе моя жизнь изменилась к лучшему, но здесь мне не пришлось оставаться долго. Здесь я училась в институте. Наше здание все время занимали безработные; заняли классы, залы, дортуары, оставив нам только самую маленькую часть всего здания. А в то время большевики наступали и были уже около Одессы. В несколько часов нам пришлось покинуть нашу квартиру и спешить в гавань, чтобы как-нибудь попасть на пароход в Константинополь. Не помню хорошо, как мы добрались до парохода, но через несколько часов я уже сидела в трюме парохода, окруженная все такими же беженцами, как и мы. Через два дня мы снялись с якоря и пошли в Константинополь. С других пароходов, брошенных командой, неслись крики о помощи и просьбы не оставлять на растерзание большевикам.

В Константинополе я пробыла не долго, а прожили пять месяцев на одном из Принцевых островов.

Осенью отец мой решил опять вернуться в Россию, в Севастополь. И вот на маленьком миноносце мы опять отправились на нашу Родину, сами не зная, на что мы идем. Здесь жизнь была очень тяжелая. С каждым днем все дорожало, и стало не хватать денег не только на что-нибудь лишнее, но даже и на хлеб. Большевики опять приближались. Наша семья голодала, но отец не был в состоянии улучшить нашу жизнь. В холодные зимние дни мы, то есть мачеха, ее дочь и я, сидели в нетопленой квартире, кутаясь в старые платья, оставшиеся от прежней хорошей жизни, которые тоже уже