Дочь Муссолини. Самая опасная женщина в Европе - Кэролайн Мурхед

«Я отчаянно одинока, – писала Эдда в одном из немногих писем, которые ей удалось отправить из монастыря, – И, хотя я стойкий воин, иногда на меня находят моменты ужаса». По ее словам, не будь у нее троих детей, она уже покончила бы с собой: «Смерть – это ничто. Жизнь – самое трудное».

На следующий день после казни Чиано Муссолини показали копии его писем, отправленных Эдде и матери. Он держал их дрожащими руками. Каролине Муссолини написал коротко, что она женщина «достаточно разумная, чтобы понимать, что и как должно было произойти». Другим, в частности, приславшему соболезнования другу Чиано, испанскому министру иностранных дел Рамону Серрано Сунеру, он ответил, что день смерти Чиано был «самой драматичной главой» его жизни, когда смертельно столкнулись чувства государственные и личные. Дону Киото, которого он вызвал к себе, чтобы услышать подробности о смерти Чиано, он сказал: «В день его смерти я тоже умер».

С Эддой все было далеко не так просто. Что он мог сказать, чтобы вернуть ее к себе? Его первое письмо ей, отправленное в начале марта через ее друга детства священника Дона Панчино, ни в каких архивах не сохранилось. Но сохранился ее ответ. Она велела Дону Панчино передать отцу, что «лишь два действия могут искупить его вину перед ней: побег или самоубийство». Во время их короткой встречи Эдда показалась Панчино разбитой и подавленной. До него дошел слух, что во время перехода границы у нее был огромный живот, и с некоторым смущением он спросил, не следует ли ей в ее состоянии подумать о замужестве. Вернувшись в Италию и встретившись с Муссолини, он увидел, что дуче превратился в «личинку человека», сморщенного и зажатого, бледного настолько, что синие вены проступали у него на носу. По дороге в Сало Панчино остановился в Милане посоветоваться с кардиналом Шустером о том, что именно ему следует говорить Муссолини. Кардинал просил его вести разговор мягко, чтобы не усугубить мучения дуче.

Дон Панчино 28 марта вернулся к Эдде с еще одним письмом, в котором Муссолини выразил надежду, что придет день, когда она поймет болезненную и немыслимую «личную и политическую» ситуацию, в которой он оказался. В ответном письме, которое она передала священнику, Эдда писала: «Людские несправедливость и низость, и твои в особенности, заставили меня страдать так, что ничего не может быть хуже. Я молюсь, чтобы это поскорее закончилось». С горечью она добавила: «Я с гордостью ношу кровавое имя мужа. А кровь его на руках твоих, твоих прислужников и хозяев». Когда Дон Панчино передал Муссолини слова дочери, тот потребовал во всех деталях описать встречу с нею, затем покачал головой и сказал: «Нет, нет, не это».

В Риме реакция на смерть Чиано была смешанной. Даниеле Варе писал, что он лично никогда не верил, что друзья и бывшие коллеги Чиано на самом деле будут стараться его спасти. Его вульгарность и дурные манеры сильно всех утомили, заметила ядовитая герцогиня ди Сермонета, но настоящий грех его состоял в том, что он не сохранил верность своему тестю. Сожаление и печаль по поводу его смерти выразили дамы «Малого Трианона», некоторые из них носили с собой полученные от него прощальные письма. «Прекрасные подружки, – писала Габриэлла ди Робилант, – все в слезах». Итальянские спецслужбы тем временем вместе с немцами стали составлять списки ближайших друзей Чиано, отмечая, что проникнуть в этот аристократический круг не так просто. Некоторые сочли благоразумным спрятаться.

В дипломатической среде приговор Чиано был встречен без жалости и сочувствия. Сэр Майлс Лэмпсон, хорошо знавший Эдду в Китае, написал у себя в дневнике, что дни величия Чиано «полностью его испортили» и добавил, что «он во многом повинен в тех бедах, которые постигли Италию». Римляне проявили больше великодушия. Габриэлла ди Робилант считала, что из Чиано сделали козла отпущения, пусть даже и необходимого, и что смерть его была не столько юридически обоснованной казнью, сколько убийством. Никогда не будучи его другом, она вспоминала, что всегда с удовольствием встречалась с ним, «человеком неизменно милым и полным жизни». Малапарте написал, что Чиано был «толстый, розовощекий, улыбающийся деспот», но ему его искренне жаль. Но все, друзья и недруги, сходились в том, что умер он, «как мужчина, с глубоким достоинством и стойкостью» и в смерти проявил себя так, как никогда не проявлял в жизни.

Римлянам, правда, было о чем подумать и помимо Чиано. 22 января 1944 года союзники высадили в Анцио и Неттуно десант общей численностью 36 тысяч человек, намереваясь быстро продвигаться, чтобы освободить Рим. Но Кессельринг, поначалу захваченный врасплох, выставил все имеющиеся в его распоряжении силы в оборонительное кольцо и обрушил на побережье, гавани и прилегающие болота мощный артиллерийский огонь. Наступление союзников приостановилось.

Запасы продовольствия в Риме иссякали, и Ватикан организовал доставку в город из Умбрии 150 тонн муки. Папский городской колледж пропаганды веры на холме Яникул превратился в Ноев ковчег, экстерриториальное укрытие не только для беженцев, но и для кур, свиней, мулов, двух павлинов и каракульской овцы. Соли в городе не было. Карточки стали бесполезны. Улицы забиты голодными и бездомными беженцами, давно уже продавшими все, что могло иметь хоть какую-нибудь ценность. В области Абруццо на Адриатике люди замерзали до смерти в своих разрушенных домах. Из-за полного отсутствия резины для шин и запчастей автобусы и трамваи не ходили. Все, как отмечала жившая в Риме британская писательница Марджори Джебб, внезапно постарели на пятнадцать лет. Вермахт и СС заняли летний дворец аристократического рода Дориа-Памфили, а стоявшие в его саду античные римские статуи использовали как мишени для оттачивания меткости в стрельбе. В пансионе Джаккарино был устроен второй пыточный дом. Когда при освобождении союзники ворвались в фашистскую штаб-квартиру на Виа Браски, они нашли там полумертвых замученных антифашистов и горы сахара, муки, сыра и ветчины, а также награбленное золото и драгоценности. Иден предлагал передать продукты в голодающий город, на что Черчилль ответил: «Я пишу эти слова с болью, но Рим должен голодать до освобождения».

В просторных палаццо эпохи Возрождения, с их высокими потолками, мраморными полами и плохо пригнанными окнами, стоял зверский холод. Рим превратился в сплошное укрытие – на чердаках, в подвалах, за шкафами, в церквях прятались евреи, участники Сопротивления, молодые мужчины, скрывавшиеся от угона на принудительный труд в Германию. После ноябрьского Веронского конгресса, проходившего в городе с немалым еврейским населением, по стране началась упорная охота за евреями, и концлагеря по всей