«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

любил в тебе все то, что я в тебе узнал, как можно «перевести» эту поэтическую формулу; о том же говорит Юноша в драматическом стихотворении «Треугольник» (1967, № 58): «О чем-то, но о чем не знаю, / я вспоминаю, вспоминаю» (Т. 1. С. 122). «Знание», связанное с чистотой видения, как об этом сказано в стихотворении «Стали зримыми миры…» в негативном смысле: «…густой незнанья дым / это все скрывал от глаз», – у Аронзона связано с узнаванием, открытием, извлечением на свет и невозможно в одиночестве. Открывается же уже существующее, и само открытие не имеет строгого авторства. «Личное», единоличное, персональное открытие могло бы разрушить общность[421]. Однако общность способствует открытию, извлечению лица ближнего, которое отмечено «бесконечной полнотой содержания, неисчерпаемой в своем богатстве» [Шпет 1994: 94][422], но это содержание неизреченно. Диалогизм у Аронзона заключается не в обмене «мыслями», не во внушении адресату своих «идей», а в обмене бессловесными (и безымянными) сущностями – тем, что на языке этой поэзии зовется «душой», обнаруживающей себя в собственном инобытии – чувственно воспринимаемом пространстве, которого нет.

Нередко, говоря о муке приближения («мучительно приближаться», № (278), 285, 294), Аронзон имеет в виду и боязнь обмана в предвосхищении встречи, когда вместо знакомого появится призрак или оборотень. Потому лирический герой поэта остро переживает столкновение с чужим «ты»:

Столь одиноко думать, что,

смотря в окно с тоской,

– Там тоже Ты. В чужом пальто.

Совсем-совсем другой.

(1969, № 130)

Узнанный в другом Бог отдаляется от ищущего встречи с Ним, так как, одетый в «чужое пальто», Он предстает в лучшем случае посредником, хоть и обращение к Нему и дается во втором лице – «Ты», но это «Ты», которое стало «он». Бог, воплощенный в случайном встречном, остался в «третьем лице», другим – то есть остался недоступным для взаимопроникновения, для подлинной епифании. Как тонко замечает С. Франк, «говорить о Боге в третьем лице, называть его „он“ есть – с чисто религиозной точки зрения – собственно кощунство; ибо это предполагает, что Бог отсутствует, не слышит меня, не обращен на меня, а есть нечто предметно сущее» [Франк 1990: 468]; философ цитирует слова Гёте: «Говорить о Боге можно, собственно, только с самим Богом» [Там же: 469][423]. Автоперсонаж Аронзона ужасается перспективе превращения любого лица в «вещь», что может произойти при господстве третьего лица, когда «я» становится недоступным, как «тройник Бога»; в видении, преобладающем у автоперсонажа Аронзона, вещь обретает душу, одухотворяется. И собственная реальность для него возможна только при существовании «ты», находящегося лицом к лицу; причем Аронзон мог бы присоединиться к мысли Г. Шпета о том, что чье бы то ни было «я»

необъяснимо. Оно подвергается только истолкованию, т. е. «переводу» на язык другого я или на некоторый условный, «искусственный» язык поэтического творчества [Шпет 1994: 28][424].

Именно таким «переводом» занят Аронзон: как природа – «подстрочник с язы́ков неба», так «я» автоперсонажа воссоздает оригинал «ты» по тому «подстрочнику», который разбирает, узнает в отражающем зеркале своего восприятия.

Глава 12

Поэтический язык как пространство (для) диалога

12.1. Поиск другого

Очевидно, что поэзия Аронзона, при всей своей «герметичности» и «медитативности», содержит отчетливую потребность не просто обрести отклик в другом, но найти в нем свое «я», как и в себе обнаружить другого. Единение с другим как процесс – очень важное обстоятельство поэзии Аронзона: большая часть его творчества, несмотря на то что не имеет ничего общего с социальной практикой, являет собой обращение, обращенность к адресату, конфиденту – другому как таковому. Эта роль может принадлежать возлюбленной, другу, даже Богу… Особенность поэзии Аронзона в том, что диалог в ней осуществляется в процессе не обмена мыслями, а передачи от одного другому своего ви́дения/виде́ния, при этом дистанция между участниками диалога определяется степенью включенности ви́дения одного в ви́дение другого – от частичного до полного их совпадения. В любом случае такого рода невербальный диалог, разворачивающийся в поэтическом пространстве Аронзона, устремлен к открытию в самом близком неисчерпаемой и ненасытимой «другости». «Несобственно-диалог» – основной вид оформления стихотворного текста у поэта, в котором автоперсонаж рассказывает собеседнику-конфиденту о своем прозрении, которое длится «без перерыва» и в которое он приглашает своего vis-à-vis. Обмен зримым совершается при проницаемости участников диалога друг для друга, когда неподвижное вглядывание обещает встречу с другим. В уже цитированных строках из двух разных стихотворений: «…ты стояла предо мною, / глядя Господу в лицо» (1965, № 26) и «От тех небес не отрывая глаз, / любуясь ими, я смотрел на вас» (1967, № 68) – важно, что построены они схожим образом, оказываясь почти зеркальными отражениями безмолвной ситуации взаимного предстояния «ты» к «я» и «я» к «ты».

Подлинным и самым глубоким собеседником для героя Аронзона выступает Бог, с которым герой чувствует себя Его частью и Его – частью себя; в неявном, неявленном, сокрытом присутствии Бога происходит и взаимообмен сущностями с возлюбленной, с друзьями. Но в общении с Богом же возможен и разрыв, когда герой узнает своего Бога в чужом, каковым узнаванием Бог отдаляется от ищущего. Как уже было показано, обращаясь к Богу, автоперсонаж делает важное для открытия своего ви́дения признание:

Столь одиноко думать, что,

смотря в окно с тоской,

– Там тоже Ты. В чужом пальто.

Совсем-совсем другой.

(1969, № 130)

А в более раннем стихотворении «Холодный парк, и осень целый день…» (1966, № 48) на уровне трудно ухватываемого намека-прозрения поэт свидетельствует о собственном отражении в других, когда отражение, должно быть, и есть Бог: герой стихотворения, глядя в окно (причем это может быть и окно в небо – «осень»), видит странный пейзаж с особняком и угадывает «в каждом из окон его – себя»[425].

Холодный парк, и осень целый день.

И сохнут сети, но не видно где.

И осень – в небеса мое окно.

Смотрю в него. Любуюсь чьим-то сном:

то над водою утра вижу пар,

почти до боли вытянутый парк,

то меж деревьев вижу особняк

и в каждом из окон его – себя.

Аронзон, в основном употребляя местоимение первого лица, далек от эгоцентризма, свойственного лирической традиции[426]. Можно сказать, что, вопрошая: «Здесь ли я?» – автоперсонаж Аронзона подвергает сомнению свое нахождение не только в «центре»