Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов

представив нарисованную Семеляком сцену. Тут же я почувствовал на себе тяжелые взгляды окружавших меня шипящих людей. Тяжелее всех смотрела какая-то женщина в прозрачном голубом платье и таких же перчатках выше локтя. На голове ее блестело что-то вроде диадемы, обрамлявшей грязно-рыжие волосы. В мутных глазах ее тихо сверкала злость, а от почти бесформенных, словно лопнувших, губ исходил резкий запах горькой спиртной настойки.

– Ясно, – сказал ведущий. – Ни у кого вопросов больше нет? Вопросов больше нет. Тимофей, расскажите нашим гостям, что будем делать дальше.

Решетов поднялся со своего стульчика, блаженная улыбка его сменилась на чем-то явно довольную, будто он затеял какой-то приятный сюрприз. И это в самом деле было так. Он подошел к микрофону, передвинул стойку на середину сцены и обратился к публике:

– Дамы и господа, не бойтесь, сейчас выключится свет, но это ненадолго.

Все люстры плавно погасли, сцену теперь освещал один лишь луч проектора, падавший широкой полосой на экран за ведущими. Из хрипящих колонок зазвучала музыка – «О, Фортуна» Карла Орфа. В ритм с ней Решетов то резко, то плавно вскидывал руки, дирижируя невидимым оркестром. Зал тем временем начали заполнять темные фигуры в плащах – все это могло бы походить на какой-то ритуал, если б движения их не были так плохо отрепетированы: существа в плащах спотыкались, путались в мантиях, наступали друг другу на ноги, суетливо перетаптывались на месте и так далее. Однако им все же удалось перекрыть почти все проходы и заполнить собой ковровую дорожку, ведущую к сцене. Музыка медленно затихла, вместе с ее угасанием начал возвращаться свет потолочных люстр.

– Пусть начнется парад-алле первого международного конкурса двойников Юрия Витальевича Мамлеева! – объявил Решетов.

Свет окончательно вспыхнул, а музыка сменилась на марш Дунаевского из сталинского фильма «Цирк». Существа одновременно скинули мантии и принялись ходить взад-вперед, как по подиуму. Толпа двойников Мамлеева оказалась пестрая: на многих из них, независимо от пола, были мешковатые серые костюмы и пресловутые желтые очки, однако выглядели они совсем по-разному. Кто-то был невероятно высокий, почти на три головы выше среднего человека, – эти двойники Юрия Витальевича отличались либо неимоверной, до истончения, худощавостью, либо, наоборот, рыхлой тучностью; другие же были совсем маленькие, мне даже почудилось на мгновение, что это дети, наряженные в советские костюмчики, однако, приглядевшись, я обнаружил: все они были самого обыкновенного роста, может, лишь немногим ниже среднего, но каким-то образом сжимались так, что казались совсем карликами.

Воспользовавшись суетой и шумом, я протиснулся к выходу из зала, пробежал по крутой лестнице мимо сторожа, мимо ревущих абракадабру пьянчуг, выдаивающих спиртное из бутылок неизвестного происхождения, и вот я – уже не я, а мамлеевский сыночек, вырвался наконец из каменно-деревянных объятий Дома Ростовых.

Но даже здесь, на декабрьском морозе, до меня доносились обрывки музыки и речей двойников Мамлеева. Стихи сменялись прозой, проза – драматургией. «Однажды Лиза спросила, когда умрет ее дедушка, – слышалось из распахнутых окон Дома Ростовых. – Свинья ответила с точностью до минуты. Мне с трудом удалось истерически не расхохотаться»[462]. «Двойник окончательно удалился. Мир доппельгангеров исчез. Аполлинарий вернулся в свое жилье. Проходя мимо зеркала, посмотрел в него и зло крикнул: „Бойся!“ При этом на лице Аполлинария отобразилась омерзительная ехидная улыбка»[463]. «О чем-то флейта демонам шептала, / Таили свет нездешние дары, / Когда Геката лоно обнажала, / Благословляя древние миры. / Крыла, крыла гудели в поднебесье – / Неслись они над падями зари, / Туда, где боги – пища бестий, / Чьи ризы царственно серы»[464]. Время от времени доносились аплодисменты, но по большей части Дом Ростовых неодобрительно гудел. Возможно, самых неудачных эпигонов расчленяли заживо, но это лишь мои догадки.

– Ты чего встал? – раздался за моей спиной злобноватый голосок. – А ну иди обратно.

Старик-вахтер схватил меня за край пиджака и почти силой затащил внутрь, уверенно хлопнув тяжелой дверью. Делать было нечего – пришлось взлететь обратно по лестнице, не дожидаясь, пока фигура моя привлечет внимание гостей, собравшихся на посмертные именины. И вновь мне пришлось проталкиваться так, будто я иду не мимо людей, а втискиваюсь между столом и диваном в мамлеевской квартире.

– Кому вручили приз на конкурсе двойников Юрия Мамлеева? – спросил я композитора Вороновского, тоже явно уставшего от метафизики.

– Самому непохожему, – ответил Евгений, – потому что сам Мамлеев не похож ни на кого из писателей, которых когда-либо знала мировая литература.

Так, по крайней мере, заявил Сергей Сибирцев. Тот, в свою очередь, заканчивал собственную речь и уже приглашал на сцену поэта Андрея Родионова. Впрочем, никакого Родионова с нами не было, а в повествование я его ввожу по одной незамысловатой причине – несколько лет назад у него вышел сборник стихов, озаглавленный так: «Поэтический дневник, начатый в день смерти Юрия Мамлеева 25 октября 2015». В стихах Родионова действительно порой проскальзывает мамлеевщина, но не в инфернальном ее виде, а скорее в иронично-скорбном похмельно-меланхолическом ключе, так что я подумал, что Юрий Витальевич имеет особое значение для этого замечательного поэта. Прав я оказался лишь отчасти, потому что на вопрос о том, почему именно смерть Мамлеева стала для него поводом начать писать книгу, Андрей честно ответил: «А хрен знает». Но после некоторых раздумий добавил:

– Я в пятнадцатом году оказался в ситуации творческого кризиса. Написал несколько вялых стихотворений. Нужен был надежный источник тепла, а Мамлеев, который всю свою жизнь старался как бы отталкивать читателя от себя, вся эта творческая герменевтика – она мне была близка. Я сам стараюсь скорее искать, нежели быть разыскиваемым, и так получилось, что к две тысячи пятнадцатому году вроде все более-менее нашел, произошла какая-то остановка. Когда в Екатеринбурге в аэропорту прочитал о смерти Мамлеева, то просто написал об этом маленький рифмованный пост в ФБ и полетел в Москву, а Мамлеев, видимо, в этот момент как раз пролетал тоже над Москвой, над страной, облетал напоследок.

– И все? То есть вы даже знакомы не были?

– Я иногда пожимал ему руку, но всегда понимал, что он не знает, кто я, – признался поэт Родионов. – Да и не было повода ему меня помнить. Книжку мне подписал, на каком-то сборном вечере послушал мои какие-то стихи и что-то доброе пробормотал, вот и все. Мамлеев, каким я его видел со стороны, был внешне очень доброжелательным, я бы даже сказал – покорным судьбе. Я думаю, этим объясняется его соседство с какими-то выдающимися или даже невыдающимися проходимцами. Он был как кот, которого любой мог взять на руки, он там