Батюшков не болен - Глеб Юрьевич Шульпяков

о том, что искреннее восхищение часто неотличимо от завистливой лести, которая вплетает “тернии” в лавровый венок, дабы “растерзать” “славное чело”. Именно “тернии”, считал Жуковский, получил “Димитрия творец” – драматург Владислав Озеров, сперва покоривший публику “Димитрием Донским”, но после провала “Поликсены” быстро сошедший со сцены.

“Поликсену” ставил Шаховской; эскизы древнегреческих костюмов делал Оленин; играла Екатерина Семёнова. Но сборы оказались мизерными, и Шаховской отказал Озерову в выплате обещанного гонорара. Тот впал в уныние, удалился в деревню, помутился рассудком – и умер.

Карамзинисты напрямую связывали его гибель с происками Шаховского, якобы желавшего удалить и конкурента (Озерова), и его актрису (Семёнову) – в пользу своей фаворитки Марии Вальберховой, кстати, сыгравшей в премьере “Липецких вод” графиню Лелеву.

Легенда окажется настолько живучей, что даже Батюшков будет утверждать, что “Озерова загрызли”. Однако прямых подтверждений “козням” не обнаружится. В то время Шаховской служил в дирекции императорских театров и фактически единолично распоряжался петербуржской сценой. Он ценил первые, классицистические пьесы Озерова и даже ставил их на собственный счёт (если верить Жихареву). Однако его новые и романтические вещи (“Фингал” и “Поликсена”) не вызвали прежнего энтузиазма. Что такое мир театра, где в змеиный клубок сплетены искусство и сиюминутный запрос публики, амбиции и слава, зависть и ревность, и гонорары – сугубо литературная братия могла и не знать в подробностях. А в любом провале, известно, первым делом обвиняют начальство.

А во-вторых, имя Василия Андреевича в то время широко славилось.

Осенью 1812-го в Тарутинском лагере Жуковский сочинил “Певца во стане русских воинов”. Слава этого сочинения выплеснулась за пределы литературного сообщества. Искренние, хоть и невеликие, стихи его полнились духоподъёмным патриотическим пафосом. Такие, со славословием конкретных героев, тогда и требовались. “Певец” разошёлся в списках, над ним прослезился Кутузов. Через хлопоты друзей талант Жуковского привлёк внимание двора. Одно к другому, и Жуковский пишет оду. Воспевающая подвиги Александра I, она так понравится вдовствующей императрице, что вскоре Василий Андреевич окажется в Павловске. Его приблизят и обласкают. Он получит драгоценные подарки. К нему поступят новые предложения. Судьба его станет складываться головокружительно – словно нужно было потерять всё, что было ценным в жизни, чтобы жизнь повернулась другим боком.

“Жуковский не дюженный, и его без лаю не пропустят к славе”, комментирует Батюшков из Каменца Вяземскому. “Шаховскую” зависть к успехам Жуковского хорошо чувствует и Дмитрий Блудов. Он спародирует её в “Видении в какой-то ограде” – одном из главных текстов будущего “Арзамаса”.

В блудовском памфлете Шаховской застревает на ночь в арзамасском трактире. Там его посещает “видение” в облике Шишкова, и вот чему учит: “…омочи перо твоё в желчь твою и возненавидь кроткого юношу, дерзнувшего оскорбить тебя талантами и успехом; и разъярись на него бесплодною яростью, и лягни в него десною твоею и твоею грязью природной обрызгай его и друзей его…”

Надо сказать, Шаховскому было не привыкать получать по заслугам. Ещё с первых наскоков на карамзинистов он становится постоянным объектом насмешек, по сравнению с которыми памятная “война” с “Бибрисом” Бобровым была детский утренник. У баснописца Александра Измайлова и “Беседа”, и князь Шаховской, и его сожительница актриса Ежова – описаны довольно резким образом:

КНЯЗЬ:

<…>

Торжествовала вся Беседа Русска слова:

Не сыпался табак на лентe у Хвостова;

Другой Хвостов глаза лукаво искосил,

Как я исподтишка за жопу укусил…

ЕЖОВА:

Кого?

КНЯЗЬ:

Карамзина.

ЕЖОВА:

Неужто, князь?

КНЯЗЬ:

Да, право. Спроси Потемкина.

ЕЖОВА:

За жопу? браво! браво!

“Пусть говорят что угодно, лишь бы говорили” – человек театра, содержавший личную гвардию клакеров, Шаховской мог рассуждать и таким образом. Сразу после премьеры “Кокеток” состоялся торжественный приём. Автор был “увенчан”. Лавровый венок водрузила жена петербуржского губернатора; “беседчики” ликовали; какого джинна они выпускают из бутылки, никто не мог и подумать.

Буквально на следующий день Дмитрий Дашков сочинит сатирический гимн “Венчание Шутовского”. Прозвище пристанет, иначе арзамасцы величать его не будут.

Я князь, поэт, директор, воин;

  Везде велик!

Венца лаврового достоин

  Мой тучный лик.

Венчая, пойте всей толпой:

Хвала, хвала тебе, о Шутовской!

  Тебе, Герой!

  Тебе, Герой!

“…Вчера играли «Липецкие воды» к. Шаховского, – напишет Тургенев Булгакову. – Довольно остроты; но и довольно скучно и сухо. Колкости насчет Балладника Жуковского и Омира – Уварова. Я с ними слушал пиесу, и по выходе из театра один из них сказал:

О чудо из чудес природы:

Он сотворил сухие воды!”

Уваров был античником-дилетантом и много ратовал за гнедичевский перевод Гомера. “Сухие воды” будут атрибутированы Жуковскому и вскоре “нахлынут” в эпиграммах Вяземского, который, хоть и находится осенью 1815 года в Москве, и только ждёт отъезда вместе с Карамзиным в Петербург – в “Арзамас” будет принят заочно, получит прозвище “Асмодей” и с азартом молодости забросает товарищей сатирическими текстами.

Умудрённый Батюшков из Каменца обеспокоен, что Вяземский снова принялся за ерунду. “…верь мне, что лучшая на него эпиграмма и сатира есть – время”, – пишет он. “Время сгложет его желчь, а имена Озерова и Жуковского и Карамзина останутся”.

Эпиграммы Вяземского, действительно, разного качества, об этом говорят и пометки Жуковского (“Славно…”, “Дурен стиль”, “Не хорошо”) – но бьют по Шутовскому нещадно:

  С какою легкостью свободной

Играешь ты в стихах природой и собой,

  Ты в “Шубах” Шутовской холодный,

  В “Водах” ты Шутовской сухой.

Все, кого он ещё так или иначе задел в комедии, – Уваров, Василий Пушкин, Вигель – откликаются на вызов, и даже юный Пушкин запишет в лицейском дневнике: “Шаховской не имеет большого вкуса, он худой писатель – что ж он такое? – Неглупый человек, который, замечая всё смешное и замысловатое в обществах, пришед домой, всё записывает и потом как ни попало вклеивает в свои комедии”.

В начале XIX века город Арзамас находился на границе христианского мира. В 100 километрах к югу от Нижнего, город окружали мордовские земли, населённые почти исключительно язычниками племени эрзя. По имени этноса город и получит название. Его окраинное положение символически отозвалось в “Арзамасе” литературном – подобно географическому, граничащему с