Батюшков не болен - Глеб Юрьевич Шульпяков

называл нас проклятыми мертвецами и утверждал, что слышит зловоние трупов, которые окружают его. Из комнаты он выходил редко.

От галиматьи галиматья

В июле 1812 года известный столичный комедиограф Александр Александрович Шаховской приехал на минеральные воды в Липецк. В книге с длинным названием “для записывания собираемых за употребление ванн в каменной купальне денег” он был записан посетителем “мужской половины”.

Европа под Наполеоном, Россия и Франция враждуют, Саксонские курорты закрыты для российской публики. Но есть провинциальный Липецк. Светская знать устремляется сюда в порядке импортозамещения. Едет на воды и Шаховской.

Но судьба индейка, и прямиком из липецкой ванны он вынужден вернуться под Тверь. Наполеон идёт на Москву, а Шаховского назначают командиром дружины. Ополчение движется, но опаздывает – известие об оставлении Москвы застаёт отряд Александра Александровича в Чашникове. В сожжённый город отряды Шаховского войдут первыми. Опыт патриотического гнева, пережитого на пепелище, смешается в сознании драматурга с курортными хрониками. Так на свет появится одна из самых острых комедий: “Урок кокеткам, или Липецкие воды”.

Премьеру Батюшков пропустит – осенью 1815 года он всё ещё в Каменце-Подольском. Однако в Большом петербургском театре сойдутся его друзья и, что называется, не зря проведут вечер. Бурю, которую поднимет постановка “Кокеток”, назовут “липецким потопом”. Его воды хлынут далеко за пределы и сцены, и времени.

Осенью того года в Петербурге подберётся компания литераторов со схожими взглядами на литературу и общим московским прошлым: Тургенев, Дашков, Блудов, Жуковский, Уваров, Вигель. Людей самого разного характера и таланта, чьи судьбы вскоре найдут себя на пугающе разных, но выдающихся поприщах – в настоящий момент объединяет любовь к новой словесности. Можно сказать, к осени 1815 года в классицистическом Петербурге Шишкова и Державина высаживается десант московских карамзинистов.

Каждый из них прибудет в столицу по личному или чиновничьему делу – и обоснуется надолго. По вечерам они собираются у женатых товарищей. Так случится и в день именин обоих Дмитриев – Дашкова и Блудова – на квартире последнего. “Афишка в этот день, – вспоминает Филипп Вигель, – возвещала первое представление 23-го числа новой комедии Шаховского…”

Кто-то из присутствующих предложил забронировать кресла.

“Все изъявили согласие, кроме двух Оленистов”[50], – отмечает Вигель.

“Теперь, когда я могу судить без тогдашних предубеждений, – вспоминает Вигель, – нахожу я, что новая комедия была произведением примечательным по искусству, с каким автор победил трудность заставить светскую женщину хорошо говорить по-русски, по верности характеров в ней изображённых, по весёлости, заманчивости, затейливости…” В самом деле, комедия Шаховского и сегодня читается с лёгкостью и удовольствием; она напоминает и Мольера, и Бомарше – тем более, что некоторые герои и ситуации схожи.

А на сцене его пьеса смотрелась ещё эффектнее.

Сюжет “Кокеток” прост – преподать урок молодой богатой вдовице Лелевой (этакому графу Альмавиве в юбке) – которая напрасно кружит голову соискателям её внимания. А заодно свести тех, в чьём сердце живет любовь, а не притворство. Разумеется, в послевоенной пьесе не обошлось без антифранцузских колкостей. Однако на фоне интриги все они как-то стушевались. Только одно “но” вдруг испортило всю картину.

ФИАЛКИН:

Не думаете ль вы,

Чтобы поэтом быть – довольно дарованья,

Воображения, в словесности познанья,

Души возвышенной, хорошей головы

И прочего? – Ах, нет! нет, этого все мало.

ГРАФИНЯ:

И даже прочего? Что ж нужно для него?

ФИАЛКИН:

В нем сердце быть должно, которо б изливало

Слезу горячую в грудь друга своего;

Чтобы он чувствовал, чтоб чувствовал, как бьется

Любовью вещее, чтобы в природе всей

Он видел милую, чтоб жил одною ей,

Чтоб тонкий вкус имел…

САША (в сторону):

Где тонко, там и рвется.

ФИАЛКИН:

Чтоб в скромной хижине вмещал он целый мир,

И утро бы ему наивно улыбалось,

И веселил его одной природы пир,

Чтоб он любил… как я…

ГРАФИНЯ:

Нам времени осталось

Немного, так прошу…

ФИАЛКИН:

Увы! когда б я мог

Баллады пением тот выразить восторг,

Которым вспламенен Омер, певец всесветный.

ГРАФИНЯ (в сторону):

В пенье сноснее вздор.

(Ему.)

Пропойте.

ФИАЛКИН (настраивая гитару):

Я готов.

БАЛЛАДА

Пел бессмертный славну Трою,

Пел родных Приама чад,

Пел Ахилла, жадна к бою,

Пел Элены милый взгляд.

Но чувствительность слезами

Излила певца глаза.

Ах! мы любим не глазами,

Для любви у нас сердца;

И бессмертный под сетями

У бессмертного слепца.

Я мысли освежить хотел игрою слов:

Поймал под сеть свою

Амур, слепец бессмертный,

Бессмертного слепца Омера.

ГРАФИНЯ(в сторону):

Что за вздор!

Шаховской был активным “беседчиком” и враждовал с “новой литературой” с довоенного времени. Вставная “Баллада” напрямую отсылала к только что опубликованному “Ахиллу” Жуковского. Cо сцены прозвучало и несколько ироний в адрес его “Людмилы”. Зрители спектакля и ранее посматривали в третий ряд, где сидел Василий Андреевич. Однако ближе к концу спектакля мало кто скрывал негодование или насмешку. И недогадливый признал бы в Фиалкине пародию на поэта.

Жуковский был выведен в пьесе жалким, но безобидным стихоплётом. Балладу, мастером которой он считался, Шаховской почитал “тлетворным влиянием Запада” и ополчился с тем же рвением, с каким раньше высмеивал карамзинскую галломанию в “Новом Стерне”. Речь Фиалкина нашпигована романтическими штампами. Тут и возвышенное дружество (“В нем сердце быть должно, которо б изливало / Слезу горячую в грудь друга своего…”), и всепроникающий пантеизм любви (“…чтобы в природе всей / Он видел милую…”), и горацианство родных пенатов (“Чтоб в скромной хижине вмещал он целый мир…”) – и тонкий карамзинский вкус, который один способен увязать и первое, и второе, и третье. Именно над “тонким вкусом” иронизирует горничная Саша (“Где тонко, там и рвётся”).

У Шаховского быи причины считать себя оскорблённым московскими литераторами. Во-первых, год назад Василий Андреевич выступил против него первым. В “Послании к кн. Вяземскому и В.Л. Пушкину” он печалился