Виталий Станцо - То был мой театр

Я в те годы старался не пропустить ни одной таганской премьеры, удавалось это не всегда. Не всё нравилось в одинаковой мере, да иначе и быть не могло. Но никогда в этом театре не было скучно, никто никогда не отбывал номер.

Осложнилась, правда, ситуация с билетами, но - подкидывала остатки брони добрейшая Белла Григорьевна - первая таганская кассирша, запомнившая то ли мою тогда ещё приветливую рожу, то ли принесённые ей однажды три тёмно-лиловых тюльпана... В чрезвычайных случаях - первый зарубежный гость в редакции "X и Ж" - обращались к Флёрову, уже академику. На его имя для нас однажды оставили билеты на "Пугачёва" в первом ряду, а гость возьми и назначь на этот вечер какую-то обязательную встречу... В театр пошли с Мишелем - Михаилом Борисовичем Черненко, человеком, создававшим "Химию и жизнь" по своему пониманию дела, можно сказать, но своему образу и подобию. Он, если не ошибаюсь, в тот вечер был на Таганке впервые.

Наклонный помост, топоры, цени, обнаженные мужские торсы, колокола. Покатились по помосту муляжи - человечьи головы, куриные яйца. Одно яйцо, подскочив на щербине, тюкнуло Мишеля в коленную чашечку. Он, недолго думая, сунул его в карман, - трофей! Не без труда мне удалось его отобрать, и на следующий день в редакционном подвальчике над начальственным столом красовалось прилепленное скотчем к стене это яичко с такой подписью: "Сие яйцо начальничек наш МБ с Таганки снёс..." Потом это яйцо кто то "заиграл".

В тот же вечер Мишель закинул удочку, что, дескать, хотел бы пересмотреть в этом театре всё. Завёлся. Но что я мог ему обещать? Ясно было, что он - в своём деле выдающийся мастер - тоже станет одним из друзей и постоянных зрителей этого театра. Но тогда мы, конечно, не знали, как причудливо - первоначально через Дубну! - переплетутся пути популярного естественно-научного журнала и популярнейшего из московских театров. Антимиры? Они иногда сходятся в этом мире. При соблюдении известных условий. У "X и Ж" с "Таганкой" было но меньшей мере две общности. Первая - отношение к делу, к ремеслу - осознанная необходимость уметь в своём деле всё. А ещё и журнал, и театр были детьми своего времени, детьми Оттепели. Потому, наверное, и сошлись антимиры, хотя не так уж близко...

"Антимиры" но Вознесенскому

Вторично в моем рассказе возникает это имя. Поэт божьей милостью? Возможно. Но и милостью её величества НТР. Поэт, кажущийся нарочито усложнённым, но по сути - чрезвычайно, я бы сказал, по-детски простой. Очень искренний, временами - фантастически точный.

Мы знакомы. Не близко, но и не шапочно. Встречались много раз, чаще всего на Таганке. Там же, на юбилее Николая Лукьяныча Дупака нришлось мне однажды читать свои стихи - в меру хилые по контрасту - вслед за Андреем Андреичем... Ещё году в шестьдесят пятом пытался напечатать в "X и Ж" - как поэтический комментарий - его стихотворение с рефреном "Уберите Ленина с денег", позже - полный текст "Диалога обывателя и поэта о научно-технической революции". Не вышло.

Попыток сблизиться не предпринимал - держал дистанцию. Как и с Высоцким, и с Ахмадулиной, и с Юрием Петровичем... Люблю Маяковского, но запанибрата с Солнцем -

"Послушай, златолобо,

Чем так,

    без дела,

         заходить,

Ко мне на чай

         зашло бы"

- это не по мне. Всю жизнь боялся, да и сейчас боюсь выглядеть чем-то вроде навязчивой поклонницы - приятельство должно складываться естественно, из интереса взаимного, а нет его - так и не надо!

С поэтом Вознесенским, с его стихами мои отношения сложились не сразу. Первые публикации, первые его книги - "Параболу" и "Мозаику" видел и - не разглядел, не прочувствовал, не принял. Решил, что пижонство всё это, выверты сдвига. Больше трогали тогда публицистичность раннего Евтушенко да щемящая неофициозность первых песен Окуджавы и Городницкого. А потом...

Потом был Политехнический. Марлен Хуциев снимает "Заставу Ильича" ("Мне 20 лет"), и ему нужно запечатлеть лица тогдашних молодых ребят, слушающих своих поэтов.

Шесть вечеров подряд в большом зале Центрального лектория поэты читали свои стихи. Выступали по хоккейному - тройками.

Первая - неизменна: Евтушенко, Вознесенский, Окуджава. Вторая - сменная. Не на всех шести вечерах я был - на двух или трех. Помню, в сменной тройке Роберт Рождественский однажды был - волнующийся, Георгий Поженян был с его океанической лирикой, по-девчоночьи тоненькая Римма Казакова... Не произошло ещё размежевания того поэтического поколения..

Вот тогда я впервые и услышал Вознесенского. И понял, и принял безоговорочно. Он сам научил меня - и не только меня, конечно, - читать его стихи. Вышедшая вскоре тоненькая тетрадка "40 лирических отступлений из поэмы "Треугольная груша", а потом и довольно ёмкий томик "Антимиров" надолго стали настольными книгами. Многие стихи врезались в память, я охотно читал их со сцены на вечерах в захудалом НИИ, где в то время работал, и в компаниях, и у костров в предгорьях Алтая - в то время часто приходилось ездить в Бийск в командировки. В перерывах между ними уже серьезно занимался научной журналистикой, печатался - преимущественно в "Комсомолке". Ждал перемен, чуял их. Оттепель шла и казалась бесконечной, а шла-то она к закату...

В новый журнал, в никому ещё не ведомую "X и Ж", в самый первый номер, статейку сделал. Верочка Черникова, заказавшая её, намекала, что, может, и в штат пригласят. Кончались три года обязательной послеинститутской отработки... Последней моей культурной акцией в НИИ было исполнение по институтскому радио (был у нас там молодежный радиожурнал) композиций по "Озе" и "Лонжюмо". Где-то на антресолях валяются бобины с их записью - небось, магнитный слой давно осыпался, да Бог с ними. Всё это рассказываю к тому, чтобы показать: в то время поэт Вознесенский в моей жизни кое-что да значил.

От разъездов ли частых, но другим ли каким причинам, по афиш вечеров "Поэт и театр", предшествовавших спектаклю "Антимиры , я не видал. И потому, наверное, как баран на новые ворота глазел на афишу, выскочившую перед глазами на самой Радищевской улице. Графически афиша повторяла суперобложку книги "Антимиры": на белом фоне - огромное чёрно-красное "А" с мелкошрифтовой припиской прочих букв заголовка понизу. А имя и фамилия автора - как длинная черта, пересекающая это самое "А".

(Когда пишутся эти строки, поэт дошёл уже до "О". "Я", впрочем, в его стихах всегда присутствовало. Остается довольно большой интервал от П до Ю. Как-то он будет пройден?!)