Евгений Брандис - Рядом с Жюлем Верном

Предприняв изыскательскую работу «наподобие шерлок-холмсовской», автор испытывал беспокойство и чувство вины, оправдывая себя тем, что со временем все тайное становится явным.

«Архивы скромностью не отличаются, и оставшиеся в них следы всегда могут быть открыты любопытными исследователями». Так не лучше ли взяться за это человеку, который ручается за точность всех документов и достоверность излагаемых фактов? Тем более, что он один из последних, кто лично знал писателя, чье творчество давало повод для всевозможных истолкований, иногда столь же блестящих, сколь и ошибочных. Ошибочных из-за недостатка документации…

У самого Жюля Верна на этот счет было вполне определенное мнение. «История моей жизни, – писал он в 1902 году итальянскому литератору Марио Туриелло, – не имеет ничего по-настоящему интересного, мои путешествия тоже ничем не примечательны. Писатель интересен для своей страны и всего мира только как писатель». Еще раньше, в 1900 году, по свидетельству Маргарет Аллот де ла Фюи, племянницы и автора первой его биографии (1928), Жюль Верн «сжигает сотни писем, личных бумаг, счетов и даже неизданных рукописей. При последнем переезде на другую квартиру он словно нарочно «затерял» бесценные документы. Он заметает следы своего материального бытия». А после его смерти ближайшие родственники еще раз ревизовали архив, уничтожив все, что считали «лишним».

С тех пор минуло три четверти века. Почти со столетним опозданием «детский беллетрист» Жюль Верн занял свое законное место в Пантеоне французских и мировых классиков. Когда-то он обронил очень верную мысль: «Редко случается, чтобы личность автора не наложила отпечаток на его творчество». Тем больше оснований заинтересоваться такой личностью. И тем более понятно желание исследователей стереть с «биографической карты» Жюля Верна многочисленные белые пятна.

Суперобложка французского (Париж, 1973) издания книги Жана Жюль-Верна «Жюль Верн».

Суперобложка русского (Москва, 1978) издания книги Жана Жюль-Верна «Жюль Верн».

Между тем отсутствие документов, хранившихся за семью запорами, порождало различные домыслы. Ни один исследователь не мог похвалиться, что видел подлинные рукописи и читал письма писателя, кроме тех немногих, что были опубликованы в книге Аллот де ла Фюи и в бюллетенях Жюль-верновского общества.

Главное достоинство работы Жана Жюль-Верна – ее документальная оснащенность. Любой из бесчисленных фактов, впервые приводимых автором, подтверждается ссылкой на источник. А ведь это и есть начало начал любого биографического исследования!

Прежде всего мы узнаем – и это очень важно – где и в чьем ведении находятся ныне архивные документы.

Вопреки распространенному в прежние годы ошибочному мнению, которое поддерживалось прессой, внук писателя, по его словам, владел не «массой рукописей», а лишь сравнительно небольшой частью семейного архива. Он унаследовал от своего отца Мишеля Верна преимущественно рукописи неопубликованных драматических произведений, а также неизданные путевые записки «Путешествие в Шотландию». Были в архиве Жана Жюль-Верна и рукописи отдельных романов. Какие именно и в каком количестве? Об этом он предпочел умолчать… Эпистолярное же наследие – сотни писем! – наиболее ценное для биографа, рассредоточено у потомков сестер и брата Жюля Верна, владеющих также архивом родителей, с которыми писатель на протяжении десятилетий поддерживал регулярную переписку. Все эти лица – двоюродные братья, сестры и другие родственники Жана Жюль-Верна – предоставили в его распоряжение свои семейные досье, что и позволило ему обнародовать массу неизвестных биографических фактов. Кроме того, он цитирует многочисленные документы, переданные одним из племянников писателя в городскую библиотеку его родного города Нанта, где теперь создан Мемориальный музей Жюля Верна.

Но поистине неоценимым источником оказался колоссальный по объему архив издателя Этцеля, поступивший в 60-х годах от его внучки Катрин Боннье де ла Шапель в Национальную библиотеку Франции. Не будь этого архива, появление монографии в таком виде, как она есть, вообще было бы невозможным.

Дело в том, что Жюль Верн сообщал в письмах к издателю все подробности своей повседневной работы, обсуждал с ним каждый новый замысел, названия книг, малейшие изменения первоначального плана, связь сюжетов с общественными событиями и так далее. Переписка с Этцелем велась непрерывно с конца 1862 до начала 1886 года, а после его кончины – с Жюлем Этцелем-младшим, восприемником издательской фирмы отца. В архиве обоих Этцелей находится огромное количество писем Жюля Верна (по неточным сведениям, более восьмисот).

Все это, вместе взятое, позволило биографу восстановить жизненный и творческий путь «знакомого незнакомца» даже не по годам, а по месяцам. В ходе дальнейшего изложения мы будем еще говорить о находках внука, привлекая также любопытные сведения, почерпнутые из других источников и сочинений самого Жюля Верна.

Дорога на Парнас

…Парнас гора высокая, и дорога к ней не гладкая.

Благодаря удобному местоположению у выхода в Бискайский залив, на берегу судоходной Луары, в 50 километрах от ее устья, торговый и промышленный Нант издавна славился своим портом, к которому в годы детства Жюля Верна был приписан морской флот в две с половиной тысячи судов. Из слухового окошка родительского дома на острове Фейдо, образованном одним из рукавов Луары, мальчику открывалось чудесное зрелище: просторная гавань, загроможденная густым лесом мачт с привязанными к реям парусами, среди которых кое-где мелькали длинные трубы «пироскафов», извергавшие в небо черные клочья дыма.

Впрочем, в те годы моряки относились с презрением к этим невзрачным «небокоптителям» и не верили, что они когда-нибудь смогут состязаться с гордыми парусниками.

Жизнь Нанта была тесно связана со многими портами мира. Всезнающие мальчишки легко разбирались по парусному вооружению в типах кораблей, в колониальных товарах; хорошо знали, что и откуда привозится в бочках, ящиках, тюках, складывается под брезентом навалом вдоль длинной портовой набережной; по цвету кожи, одежде и говору матросов, слонявшихся по улицам города, безошибочно определяли в пестрой толпе национальность каждого моряка.

«Я не могу равнодушно видеть, как отчаливает судно – военное, торговое, даже простой баркас, – чтобы всем своим существом не перенестись на его борт. Я, должно быть, родился моряком, и теперь каждый день сожалею, что морская карьера не выпала на мою долю с детства» – спустя много лет признавался писатель в романе «Зеленый луч».