Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907

8_____

Сегодня целый день дождь, у нас тетя, Варя скучает, но я не очень. После обеда было вполне уютно и хорошо, я мог бы здесь очень много заниматься. Играл Сереже «Снегурочку» и «Manon»{22}; к первой я достаточно охладел, но вторая меня пленяет, как и прежде. Днем ближе к сроку, назначенному Казаковым, но я, как ребенок, будто не знаю, что ничего не выйдет. Но я не могу искоренить в себе ни надежды, всегда до сих пор оправдывавшиеся, на какое-то чудо, ни легкости мыслей. [В моем положении я ничего не стал бы, пожалуй, менять, я им более чем доволен и могу быть так же бодр, как в «Метрополе» в Москве.] Были в библиотеке. Написал письма к Казакову и Грише; я все думаю о нем, а было время, что я мечтал о нем, как о чем-то невозможном, и я отлично помню, как на Верейской мы оба стояли у окна и он рассказывал, почему Тимофей не уходит с места: «Может быть, он влюблен в своего барина». — «А может быть, я в вас влюблен, Григорий». — «Все может быть, — бегло и весело взглянув, сказал он. — Если бы вы сами не сказали, я бы написал вам об этом». Как это было давно. К тому же у меня до вечера болела голова и все время ноги.

9_____

Мне, вероятно, нездоровится; долго не мог заснуть, но так приятно, тепло, тело горит и все как разбитое. Далеко ходил гулять по Невскому и Морской, будто во времена 95<-го> года, так что даже заболела голова, потом проходила, потом опять заболевала, что уже не так приятно, и потом какая-то производительная прострация. Это стыд, разве я не «scialti di tutte qualitate amanti», как говорит Петрарка{23}? Оживился ли бы я, если б получил денег? Я думаю; но теперь у меня так болит голова, что, по правде сказать, я ничего не думаю. Дело наше все отлагается, так что я почти теряю надежду. И как долго я не видел Гриши; раньше чем получишь деньги, не хочется ничего делать, никого отыскивать.

10_____

Сегодня утром было очень свободно писать, т. к. я встал, когда все уж ушли, даже тетя и Варя, но я больше смотрел в окно на прохожих и на леса за Охтой; я обратил внимание на группы пашковских служащих{24}, где Прок<опий> Степ<анович>; то же лицо, только несколько молодцеватее, славнее. Тогда они жили в Нижнем, Лидия Степановна была в полной своей поэзии, казалось так светло и уютно. Отчего так многое в прошлом кажется залитым таким не ожидающимся в будущем солнцем, и Саратов, и Нижний, лето в Черном, Василе и даже столь недавняя поездка с Казаковым в Олон<ецкую> губернию? А другое не кажется, напр<имер>, первое время в Петербурге, и потом время, когда я посещал Варины вечеринки, одно из самых тяжелых и мрачных почему-то воспоминаний. При всей легкомысленности и жажде наслаждений у меня есть какая-то совсем не русская, очень буржуазная потребность порядка, выработанной программы занятий и нелюбовь вечеров вне дома. Я счастлив, когда это налаживается, т. е. я могу только так быть продуктивным, иначе и предвкушения и воспоминания меня значительно лишают покоя, нужного для нити творчества. Собственно говоря, спокойнее, счастливее и уютнее всего мне было в мою раскольничье-русскую полосу. И притом это — всего дешевле, имея исходной точкой, что все — грех и тщета. Но это Standpunrt[38], хотя к которому и призывает иногда малодушие, давно превзойденный. Но утром мне было печально. Пошел посмотреть об магазин<е?> Большакова, чтобы написать ему, чтобы он пришел посмотреть книги. Заходил к Казакову, он завтра приедет из Москвы, что мне дает некоторую надежду. В парикмахерской стригли какого-то ребенка, который все вопил, и я заметил: «И чего он так боится?» — «Не знает, вот и боится». — «Да и большие многого боятся только потому, что не знают». — «Я вот тоже многого боюсь, потому что не знаю», — значительно проговорил стригущий, но мне лень было продолжать разговор, и я только совсем некстати проговорил: «А потом будет поздно узнавать, так и останетесь». — «Что же это за вещи такие, что поздно может быть узнавать?» — «Мало ли какие». Я даже не знаю, зачем я заношу такие пустяки. В библиотеке иногда мне интересно просто наблюдать за публикой или фиксировать понравившиеся мне физиономии. У Ивановых не был. Вечером, смотря из окна на соседние столовые, видели, как какой-то юнкер пил что-то, запрокидывая голову, между тем как хозяйка в соседней комнате сидела у кровати ребенка, и мне стало скучно, почему у Вари никого не бывает вроде юнкеров. Такие пустяки лезут в голову.

11_____

Сегодня я был на Острове. Как-никак там я провел всю юность, и каждая пядь связана с воспоминаниями. Здесь я возвращался из гимназии, набережная, где я гулял, строя планы, обдумывая новые вещи, Киевское подворье — арена моих богомолений, лавки, куда ходила мама, парикмахерская, где меня стриг Павлуша Коновалов, к которому одно время я был слегка неравнодушен, ресторан, где бывал я с Сенявиным и Репинским, и даже лихач вроде, если не сам, Никиты, который возил меня к князю Жоржу. И странно, что идешь не домой, что не встречаешь Л. М. Костриц с белым воротником, что не обгоняешь Лизы с провизией, тараторящей у ворот, что не ждет мама, милая мама, и не в старой, с солнцем, комнате за прежним роялем пишешь свои вещи. И там же, далеко на краю поляны, и могилы отца и мамы. Я не могу не чувствовать души неодушевленных вещей. Костриц я не нашел; был у Верховских, приехал Юраша с женою, и были Глеб и Дюклу. Было довольно мрачно и скучно, но Ал<ександра> Павл<овна> очень мила и тепла по-прежнему. Казаков, приехавши, через 10 м<инут> ускакал в Петергоф; не знаю, достанет ли он мне ко вторнику. С тех пор как я написал Большакову, я не так уже жду от Георгия Михайлов<ича>, хотя это почти необход<имо> и денег у меня прямо чуть не 8 коп. Когда же я увижу Гришу и когда все устроится, буду иметь пьянино и возможность бывать в театре и гостях? Написал «Ал<ександрийскую> песню», слова; я думаю начать роман с тем багажом, что имею, выработав только идейный план.

12_____

Вот и еще день. Получил от Григория письмо, что он может прийти в среду и ждет ответа. Что мне ему ответить без денег? А между тем я почти до ясновидения представляю его у себя в комнате, и первую встречу, и чай, и разговоры. Не знаю, что будет дальше, завтра, что Казаков; дело наше все отдаленнее. Сегодня были у Ек<атерины> Ап<оллоновны>, и потом она у нас весь вечер; в таких больших дозах она все-таки тяжеловата; хоть бы у нее денег попросить, что ли? да ведь не даст. «Клеопатрой» потихонечку увлекаюсь, но в общем какой-то пропавший и вычеркнутый день.

13_____

Написал Грише, чтоб он не приходил завтра. К Казакову шел очень бодро, еще бы — я ведь еще не вполне был удостоверен, что денег он не достанет, я еще имел их в будущем. В сущности, я очень долго существую копеек на 8, теперь осталось 3. Конечно, ничего не вышло, надеется на Тихомирова, который приедет к 20-му, предлагал мне вексель, но кто же учтет его вексель? Отложили до понедельника, но надежда плоха. Придется обратиться к Пр<окопию> Степ<ановичу>, хотя мне этого очень не хотелось бы, а наше дело ближайшее через 7 месяцев. Попробую завтра опять попросить у Чичериных. Это отличная школа терпения, хотя его у меня и так достаточное количество. Сегодня видел, как из трактирчика вышвырнули пьяного на мостовую, как тюк, он схватился за нос и посмотрел руку, не в крови ли, и так с простертой рукой и остался сидеть молча на мостовой, не видя зевак, ни извозчиков, а там, внутри, наверно, скандалил и шумел. Я понимаю, что может быть предел, после которого уже не стыдно и не страшно никого и только живут примитивнейшие и глубочайшие инстинкты. И тогда можно лечь спать под лошадей, ничего не думая и т. п. Бродяги, пьяницы, юродивые, святые — именно люди этой категории; и в этом есть какое-то безумие и какое-то прозрение. Но меня страшит это, будто верстовой столб. Была Варв<ара> Павл<овна>, она очень мила, будто из комедии Marivaux, но несколько головна. В библиотеке читал «Итальянское Возрожд<ение> в Англии»{25}, именно то, что оба меня окрыляет. И вечером мы с Сережей хотим читать Шекспира. Но отчего я так светел? Не знаю.