Поселок Просцово. Одна измена, две любви - Игорь Бордов

На камне в Солнечногорске я написал: «Алина, я люблю тебя». Там, наверное, тоже был шторм. Слова смыло в море. Как тогда, помнишь? — растаял снег рядом с рельсами. Наша любовь впиталась в землю и растворилась в бесконечных волнах.

Завтра я увижу тебя. Я прикоснусь к тебе.

Завтра утром я увижу тебя».

[Здесь, пожалуй, следует добавить более подробный заключительный комментарий. Я не посвящал Алину в подробности наших отношений с Поли в этот период. Наверное, не хотел её травмировать; или, может быть, не хотел выставиться перед ней полным подлецом (ибо продолжал иметь половые сношения с женой). Да она, собственно, особо и не интересовалась (даже до сего дня), и, кажется, не ревновала. Единственное, однажды она сказала, как красиво я называю жену — Поли. Это было тогда, в апреле, на проталинке в нарколесу, после той урологической истории, когда я после выписки ждал её на бревне, раздетый по пояс под жарким солнцем, ждал, и она пришла.

Наверное, именно тогда, в том походе, для меня почему-то очень болезненно обозначилась эта неспособность Поли поддерживать меня в моей тяге ко всему прекрасному и всякой-прочей романтике. Алина же, напротив, выступала здесь ярким контрастом. Когда я ушёл ночевать на пляж, я звал Поли с собой. Но она не шла. Предпочитала оставаться дрыхнуть в палатке с этим нелепым старшеклассником. Только один раз она спустилась ко мне, в начале одной из ночей. Села рядом со мной на коврик. Мы смотрели на звёзды, и она предложила выбрать какое-нибудь «наше» созвездие и дать ему название наподобие «Полиг», совокупность Полины и Игоря (меня тогда, помню, всего аж внутренне перекривило, и я просто промолчал). Потом я позвал её на скалу. Она пошла с неохотой. На скале было довольно темно, без всех этих лунных дорог, кажется. Все давно спали, только море слегка шуршало, и я, пьяный, предложил ей заняться сексом прямо здесь. Она решительно отказала и ушла спать в палатку, а я — на свой коврик, на пляже. Эх, испоганил всю романтику комментарием своим].

Глава 8. Воскресенье. Переезд

«В полдень ты будешь бродить на ощупь, как слепец во тьме» (Второзаконие 28:29, Новый русский перевод).

В воскресенье снова было пасмурно и мелкий дождь. Грузовая машина была только у Вадимова тестя. Дядя Вова, — однажды я его так назвал на каком-то общесемейном торжестве, но он отверг подобное обращение. Я ехал с ним, а позади нас — на легковушке родители с Вадимом. Мне было неуютно. Я думал, дядя Вова думает потихоньку обо мне: если этот такой шалый, то небось и от зятька моего стоит чего-то такого же ожидать. Почти всю дорогу промолчали. По приезду мы выгрузили моё видавшее виды зелёное кресло-кровать, прочий немногочисленный скарб, и дядя Вова умчался.

С Татьяной Мирославовной мы, как было уговорено, встретились рядом с больницей. Она была безэмоциональна и немногословна. Шла неторопливо под зонтиком, и с ней — её сын, длинный, как она, с виду немного помоложе меня. Татьяна Мирославовна передала мне ключ от квартиры, сообщила адрес моих здешних аппартаментов и прошествовала куда-то мимо, в нужном ей направлении.

Фасад двухэтажного деревянного дома, в который вселяла администрация посёлка Просцово нового молодого доктора, по виду напоминал не прямоугольник, а слегка скошенный параллелограмм. Архитектура дома была чрезвычайно сомнительна: в мире домов он выглядел раритетно, был как бы подобен выжившему, но уже впавшему в глубокую спячку динозавру. Цвет досок, покрывавших его, был чёрно-чёрно-коричневым, не уверен была ли на нём когда-либо краска с самого момента воздвижения. Мой папа, увидев его, почесал в затылке и протянул как бы задумчиво: «А домик-то аварийный».

Маман, тем не менее, брызгала суетливо-прикладным оптимизмом. Вадимка молчал. Вчетвером мы довольно быстро перенесли мои пожитки в квартиру. Это было продолговатое помещение, где-то 3 на 6, перегороженное небольшой печурой. То, что являлось как бы кухней, было слепо. Хотя там было окно, но оно выходило в коридор, ведущий к туалету, и было снаружи заколочено наглухо досками и фанерой. Кухня освещалась лампой Ильича. Пространство по ту сторону печки выглядело более ухоженно и в чём-то казалось даже уютным. И там было окно, правда, с несколькими сквозными дефектами. Меня приковал вид из окна. Пока маман шустрила по еде, Вадим колдовал над печкой, а папа, как мог, закрывал дыры в стекле, я неподвижно, где-то около часа, стоял, загипнотизированный этой картинкой. Нет, я, конечно, отрывался, участвовал в общей суете, помогал то одному, то другому, поддерживал скупые разговоры, но этот вид из окна то и дело возвращал меня, лунатика, к окну, и я пялился, не переставая.

Эта картинка называлась: «Вот она, наконец, пресловутая взрослая жизнь! Долго она тебя ждала, грозила, что дождётся, и вот, дождалась, в конце концов!» Так, конечно, я думаю, лучше, чем в армии; но уж больно сверхнеобычно как-то. Кончилось баловство с женитьбами-переженитьбами (хотя оно и в процессе), с медицинской наукой общажнутой, с этим кричанием пьяных песен на поверхности моря между Судаком и Новым Светом, с этими играми в писателя и прочей романтикой. Теперь, вот оно! — покоцанное окно с видом на край света…

А между тем, картина была неожиданно довольно-таки идилличная. Вид на одну сторону (один ряд) деревенской улицы в некотором отдалении, за некрутым зелёным овражиком, с аккуратно подкошенной травой, и с недалёкой перспективой других подобных улиц на холмиках и в оврагах. Одинокая фигура женщины в платочке с козой, очевидно мало интересующейся тем, что за ней кто-то может наблюдать из окна второго этажа аварийного дома за оврагом. Больше никого, тихо. Мне вспомнилось: когда мы выгружались, невдалеке от нас покуривали два праздных мужичка. И один сказал другому: «Вон, приехал. Пацан городской!» — интонация желчно-горького злого презрения, причину которого я никак не мог уразуметь. Это было страшно. Вот тебе и приветливое слово добродушной деревенщины, предвкушением которого я себя успокаивал, когда ехал сюда в автобусе. Хотя это так… мало ли злых дураков? Но осадок уже не денешь никуда. Что армия, что Просцово, — и то, и другое такое-себе удовольствие. Что тут скажешь? — взрослая жизнь.

За благоустройством моего нового скорбного обиталища день промчался быстро. Мама раздала внятные положительно-заряженные инструкции по хозяйству. Перекусили. Папа решил остаться на пару дней, чтобы дорешать отопительно-антисквознячные проблемы, а также по мере сил поддержать меня морально, по крайней мере, своим присутствием. Ближе к ночи Вадим с мамой уехали.

Я подошёл к окну. Чтобы снова лицезреть неумолимо-нереальный, чеканно-молчаливый, уродливо-жесткий Просцовский пейзаж. Завтра