Мы все не из картона - Мария Евсеева

превратится в «помидор». А бегать в «помидор» – это совсем другое.

– А я видел тебя кое-где! – ко мне подходит мальчик из старшей группы.

У него какое-то странное имя, которое я всё время забываю.

– Ну и где же? – встревает Сонечка.

Мы всё ещё бегаем «огурцом» и не собираемся останавливаться.

– На помойке, – говорит мальчик и противно смеётся.

– И на какой же помойке? – почти равнодушно отзывается Сонечка, в то время как я не понимаю, о чём они. Я даже начинаю сомневаться, со мной ли он разговаривает.

– У второй школы, – ухмыляется этот белобрысый и вытягивает руку вперёд, преграждая мне путь. – Шлагбаум!

Это он про Белую Скалу.

– И что? – не унимается Сонечка.

По инерции врезается в меня, а я по инерции – в руку мальчика. Рука мальчика оказывается не шлагбаумом, а тонкой веточкой. Она не выдерживает нас обеих, и мы втроём валимся на асфальт, под ноги Алёне, которая всё это время болтала по телефону.

– А то! – Он быстро встаёт, отряхивается и отбегает на приличное расстояние. Наверное, потому, что Алёна обращает наконец на нас внимание и помогает подняться. Белобрысый продолжает выкрикивать уже издалека: – Фу-у! Подружка бомжа! Фу-у!

И делает пальцами прищепку для носа.

Алёна взмахом руки гонит его и даже грозит кулаком. Так ему! Но телефонный разговор не прекращает. Наверно, она говорит со своим Пашей. А это самый важный на свете разговор! Она идёт вперёд, и мы неспешно бредём за ней.

– Почему он так тебя назвал? – спрашивает меня Сонечка.

– Не знаю, – пожимаю плечами я.

И оборачиваюсь, чтобы окликнуть Канюшу, – он, кажется, ещё не накатался.

– Это из-за того старика, да?

– Его зовут Санта, – поясняю я и улыбаюсь. Мне всегда нравится думать о Санте.

– Он что, Санта-Клаус? – удивляется Сонечка и выпучивает глаза, как будто хочет рассказать про свой шрам.

– Нет. Просто Санта.

– М-м, – понимающе тянет она, – просто святой, как Клаус.

– Нет, – вновь пожимаю плечами я. – Просто Санта.

А когда мы поднимаемся на крылечко Центра, я стараюсь не смотреть на его мрачную табличку, потому что мне она не нравится. И по цвету, и так. А ещё… я до конца не понимаю, что значит «социально» и «рели-би-таци-а-онно». Но явно что-то очень нехорошее.

Пашки сегодня опять в Центре нет. У его мамы, оказывается, отпуск, и они оба дома. Наверное, проводят время вместе: смотрят интересные передачи по телевизору, жарят яичницу, пьют чай и просто болтают обо всём и ни о чём.

А я сижу одна и рисую его, Пашку.

Он должен быть с мамой, но обязательно должен быть и рядом со мной.

Даже если его на самом деле рядом со мной нет.

Пашкина мама, в отличие от всех наших мам, не имеет проблем. Просто работает на станции неотложной медицинской помощи и дежурит сутки через трое. Она диспетчер: принимает звонки и отправляет машины на вызовы к тем, кому внезапно стало плохо. Например, к моей маме.

Это очень ответственная работа, не хуже Канюшиного лётчика-истребителя. Но профессия женская. А папы у Пашки нет, и ночевать дома одному ему, должно быть, страшно. Поэтому раз в четыре дня Пашка ночует в Центре. Но я не видела его уже очень давно.

Сначала я вывожу глаза.

Я всегда начинаю рисовать кого-то с глаз. Именно с глаз!

У Пашки, например, радужка необычная: с коричнево-зелёными разводами, будто тина болотная. Смотришь ему в глаза – и тебя засасывает.

Но я стараюсь так не делать и вообще… Беру голубую гелевую ручку, которую мне подарила Алёна после того случая с колготками, и раскрашиваю радужку голубым. Просто у меня нет другого цвета, а общие карандаши забрала Мика.

Но я всё равно знаю, что это Пашка! Можно даже остальное не вырисовывать.

И продолжаю…

Нос у Пашки большой, но не картошкой, а оладушком: расплющенный, широкий, почти круглый. Рот нормальный, мне нравится. Уши у Пашки вечно врастопырку, даже хуже, чем у меня. Даже когда он ходит в кепке! А под волосами такие тем более не спрячешь! К тому же волосы у Пашки короткие, а если посмотреть со стороны – просто чёрные точечки на черепушке.

Так и рисую.

Получается очень похоже. Только картонка серая, в мелкую тёмную крапинку и с коричневатыми палочками, а лицо у Пашки чистое, смуглое, загорелое. Но я представляю всё так, как оно есть по-настоящему.

Достаю из пенала ножницы и вырезаю моего Пашку, стараясь не отчикать ему руку или ногу. Но всё в порядке. Он получился настоящим футболистом, я ему и мяч пририсовала, как он любит.

И вот смотрю на него, смотрю, а потом сажаю нарисованного Пашку на законное место рядом с собой, и мы опять молчим, до-олго молчим. Я растекаюсь по стулу и столу от какого-то необъяснимого счастья и наконец-то улыбаюсь.

Кажется, я сегодня ещё ни разу не улыбалась.

Точно магия…

После отбоя я, как всегда, не могу уснуть. Ворочаюсь, сбиваю в комок одеяло, чтобы можно было обнять его, и представляю маму. Слышу, как Сонечка сопит на соседней кровати, и опять представляю маму. Наконец-то закрываю глаза и снова представляю маму. Мне нравится представлять маму.

Мама у меня очень-очень хорошая. Самая лучшая в целом мире, и другой мне не надо! Я не знаю, как бы я жила без неё, если бы она хоть изредка не забирала меня на выходные. Мне, конечно, хочется, чтобы её наконец-то вылечили там, в больнице, и она больше никогда-никогда не пила, и мы всегда жили вместе. Но всё-таки я бы скучала по Центру. Особенно по Пашке. И по Сонечке. И по Алёне. И по Канюше даже. И по Наталье Сергеевне и Тамаре Васильевне…

Вдруг слышу, как кто-то шуршит у окна, и все мои фантазии рушатся.

Я скидываю с себя одеяло и сажусь на постели: кто там?

А это Мика – Саша Микаевская.

Ой, я про неё и забыла! Я и по Мике, конечно, скучала бы тоже.

Но она вдруг спрашивает:

– Лиз, а ты хотела бы отсюда убежать?

Она тоже не спит – сделала домик из одеяла и шепчет прямо оттуда.

– Нет, – мотаю головой, хотя о доме и маме, пожалуй, думаю чаще, чем нужно. – А ты?

– Не знаю. Я слышала, как Прибытко сказал Канюше, что, если его маму лишат родительских прав, его отправят в детдом. – Она хлюпает носом: – Лиз, как думаешь, это правда? И с нами так, да?

– Не знаю…

Но на самом-то деле знаю.

Я помню Женю Сиухина, который жил здесь, наверное, целый год. Ещё до Канюши, и Пашки, и Мики. И частенько дрался с воспитателями. Ему не нравилось в Центре, а мама