Библейские мотивы. Сюжеты Писания в классической музыке - Ляля Кандаурова

перед Судьёй – Христом. Составить исчерпывающую, окончательную версию последовательности эсхатологических событий невозможно. Сведения о конце света и всеобщем воскресении рассеяны по доброму десятку библейских книг, относящихся к разному времени и говорящих несхожим языком – часто чрезвычайно многозначным и поэтическим либо своеобразным, свойственным автору конкретного текста. Многократно говорится о страшных катаклизмах, а также устрашающих аномалиях в поведении и облике небесных тел: «День Господень приходит, пылая гневом жестоким, беспощадным: землю превращает он в пустыню и грешников с неё сметает. Не сияют на небе звёзды, померк свет созвездий, солнце меркнет на восходе, и луна не проливает света»{384}, – пишет ветхозаветный пророк Исаия, которого затем цитирует в синоптических Евангелиях Иисус, говоря ученикам о «кончине века». «Небеса с грохотом исчезнут, основания мира сгорят и распадутся, и ни земли, ни всего, что на ней, уже не будет»{385}, – напоминает в послании малоазийским христианским общинам апостол Пётр. Автор последней книги Нового Завета и зритель Откровения – Иоанн, которого традиционно отождествляют с апостолом Иоанном Богословом, автором Четвёртого Евангелия, – посвящает многие и многие главы описаниям ошеломляющих бедствий, которые предварят Суд Божий[736]: «Но вот седьмой [ангел] вылил чашу свою в воздух: и донёсся от престола в Храме мощный голос: "Кончено!" Засверкали молнии, послышались рокот и раскаты грома, и произошло великое землетрясение – такое страшное землетрясение, такое великое, какого не было за всё то время, что живёт человек на земле»{386}. Среди описаний признаков конца мироздания – и страшные общественные потрясения; войны, эпидемии, распространение разрушительных лжеучений. Некоторые из этих описаний можно читать как относящиеся к уже свершившимся событиям – к примеру, разрушению Второго Иерусалимского храма (70 н. э.) или упадку и краху Римской империи (V в.); в то же время они непосредственно связываются в библейских текстах со светопреставлением и наступлением Судного дня. Так же трудно и представить себе упорядоченную «процедуру» отделения «от праведников дурных людей»{387}: Иоанн утверждает, что видел «…мёртвых, великих и малых. Они стояли перед престолом. И вот раскрыли книги. [Потом] раскрыли и ещё одну – Книгу Жизни. И судили мёртвых по написанному в книгах – по делам их»{388}. Апостол Павел же замечает, что спасёт только вера, а заслужить спасение делами невозможно: «Спасение даётся вам по вашей вере как благодать, это не ваше достижение, а дар Божий, и не по заслугам, так что хвалиться тут нечем»{389}.

Грандиозная дискуссия существует и вокруг того, будет ли воскресение единым и всеобщим, или сначала окажутся взяты на небо праведники и верующие, тем самым спасаемые от чудовищных бедствий, упомянутых в Откровении. Свершится это абсолютно неожиданно и «в один миг, во мгновение ока»{390} или будет предваряться глобальным, длительным, очевидным для всех кошмаром, таким, что «зарыдают все земные племена»{391}? Обязателен ли суд для всех, если у Иоанна Иисус говорил «…кто внемлет слову Моему и верит Тому, Кто послал Меня, тот обрёл уже вечную жизнь. Не стоять ему перед Судом»{392}? Или всё-таки «…все мы должны явиться на суд Христов, чтобы каждый получил по заслугам за совершенное им в телесной жизни, будь то доброе или злое»{393}? Может быть, до Суда будут взяты на небо лишь принявшие смерть за веру мученики «разных племён и колен, всех народов и языков», которые в видéнии Иоанна «стояли перед престолом и Агнцем, облачённые в белые одежды, а в руках своих [держали] пальмовые ветви»{394}? Но, значит, праведники, не умершие ещё на момент конца света, не будут избавлены от чаш гнева, которым предстоит излиться на Землю?[737]

На эти вопросы существует много ответов, но нет окончательного. Его и не может быть: очевидно, что в Библии Судный день мыслится как настоящий конец времён – упразднение хронологического времени, когда человеческие понятия «до» и «после», «потом» и «теперь», «тысяча лет» и «один день»[738] оказываются столь же несовершенны, как человеческие, земные образы, осторожно подбираемые Иоанном для передачи своих сверхъестественных видений. То и дело он использует сравнения, словно ищет слова для испытанного им: «…как будто огромную, объятую огнём гору сбросили в море»{395}; «…саранча эта видом [своим] похожа [была] на коней, приготовленных к битве. На головах у неё [нечто] вроде золотых венцов было, а лица на человеческие походили»{396}. Очевидно, что многие из этих сравнений сегодня уже чуть дальше от непосредственного опыта читателя, чем были 2000 лет назад: мы можем попытаться вообразить, как выглядело обрушение множества звёзд с неба, когда они «пали на землю, как смоквы незрелые, осыпающиеся с древа своего, когда раскачивает [его] сильный ветер»{397}, хотя большинство из нас не видели, как именно это происходит. Чуть сложнее становится с небом, которое «исчезло, свернувшись как свиток»{398}; без дополнительного усилия памяти или обращения к интернету уже не понять, насколько велик был «страшный град, с талант величиной»{399}. Это позволяет нам ощутить, как условен человеческий язык и связанные с ним представления при попытке повествовать о невообразимых событиях, не говоря уже о моменте, когда «нынешнему тленному телу предстоит стать нетленным, смертному – стать бессмертным»{400}.

Известнейшие художественные репрезентации Страшного суда – гигантская фреска Микеланджело из Сикстинской капеллы (1536–1541) или сюрреалистический триптих Иеронима Босха (начало 1500-х) – связаны именно с переживанием непредставимого. Совершенно разными средствами, говоря различным живописным языком, обе эти работы, однако, повергают зрителя в смятение; вызывают оторопь, огорошивают, являя зрению нечто, отсылающее к коллапсу физического мира, каким мы его знаем. Может ли художественное повествование о Дне гнева[739], напротив, целенаправленно апеллировать в своей изобразительности к знакомому, узнаваемому, уже испытанному? Может ли узнавание это вызывать у нас улыбку и смех? И больше того – уместны ли вообще в произведении искусства на подобную тему такие сугубо человеческие, рождённые требованиями и культурой общественной жизни черты, как умеренность и приятность, деликатность и изящество? Пожалуй, да – если речь идёт о «Дне Страшного суда», последней оратории Георга Филиппа Телемана, одного из самых деятельных композиторов XVIII в.

Любой рассказ о Телемане неизбежно начинается с упоминания о поразительном объёме его творческого наследия, вызывавшем восхищение у одних и иронию у других. Немецкий музыковед Мартин Рунке, составивший каталог сочинений Телемана, пришёл к выводу, что расхожая шутка, согласно которой тот – автор большего количества работ, чем Бах и Гендель вместе взятые, весьма небезосновательна{401}. «Чрезвычайно плодовитым композитором» называл Телемана автор созданной ещё в XVIII в. первой англоязычной истории музыки, младший современник композитора Джон Хокинс{402}. Далее в том же тексте он сообщает, что Гендель якобы утверждал, будто Телеман «сочиняет кантату в восьми частях в срок, нужный иным, чтобы написать письмо»{403}. Телеман прожил 86 лет – долгожительство, нечастое среди композиторов и последующих эпох, а в контексте эпохи барокко приближавшееся к фантастическим возрастам ветхозаветных патриархов, – и создал около 1900 церковных кантат, 50 опер, больше 45 пассионов[740]{404}, десятки ораторий и грандиозное количество инструментальной музыки. Непросто назвать композитора, столь обласканного своим временем: Телеман объездил Германию и нанёс триумфальный визит во Францию, его авторитет был общепризнан, он с равным успехом писал для театра и церкви. Многозадачность, к которой он сознательно стремился и с которой справлялся на протяжении десятилетий, поражает. Нет такой области немецкой музыкальной жизни XVIII в., которая не оказалась бы отмечена его деятельностью. Телеман успел побыть придворным капельмейстером и церковным кантором, музыкальным просветителем и крупнейшим немецким нотным издателем, учёным-теоретиком и педагогом. Он основал легендарный инструментальный ансамбль, занимался изысканиями в области темперации[741], переписывался с Генделем и Маттезоном[742], но и это далеко не всё. Телеман также превосходно владел словом: кроме пособий, трактатов и музыкальной публицистики, его литературное наследие включает ряд либретто к собственным сочинениям, несколько чрезвычайно остроумных автобиографий и поэзию. Он воспевал в хвалебных одах и эпитафиях своих великих современников – Баха и других – и сам был объектом стихотворных панегириков: своей эпохой Телеман был «взнесён