Родной дом - Нина Александровна Емельянова

А чье это дело — наказывать?

— Вот Настя ты не ходишь на собрания, — услышал Витька голос тети Лизы, — а ведь много дельного говорили сегодня о колхозных делах…

Что говорили на собрании о колхозных делах, Витька, поздно придя в клуб, не слышал, зато узнал все на следующий день.

Вечером, таким тихим и ясным, какой часто настает после грозы, отец вошел в избу и сказал:

— Сегодня целый день идет повторная ревизия в сельпо. Говорят, излишки обнаруживаются. Кто-то задумался о справедливости, хочет семь раз отмерить, один — отрезать. Все проверяют.

— Я знаю — кто! — заорал Витька в восторге.

— Откуда тебе знать? — возразил отец. — Вот я кое-что о твоих делах знаю.

И Витька, только собравшийся рассказать о девушке-следователе и о том, как Антон был у прокурора и как прокурор решил, что он хороший, добрый сын, вдруг осекся. Действительно, знать все это ему было неоткуда, если не считать подслушивания на подызбице у Ломовых. А как в этом признаться? Нет уж, лучше помолчать и спешно бежать к Антону.

— Значит, — сказал дядя Алексей, — возникли подозрения, что у вашего Поликарпа не все в порядке. Очень был бы рад за Антошкиного отца и за самого Антона.

Удивительно, что в тоне отца, откуда-то узнавшего о Витькиных проделках, было то насмешливо-доброе выражение, которое Витька так любил.

МАМКИНО СЕРДЦЕ

С испекла хлеб для колхоза и стала кроить сыновьям рубашки. Она двигалась особенно уверенно сегодня, ловко раскладывала на столе ситец; ножницы так и повертывались в ее руках.

— Вот тут припустить надо, — говорила она весело, — а то испортишь! Да ведь не рубашка меня наживала, а я рубашку! Авось справлюсь.

Скроила и сложила стопочкой.

Витька сказал, что у него штаны держатся всего на одной пуговице, и та едва жива.

— Возьми да пришей! — Мать протянула ему иголку с ниткой.

Витька снял брючонки, оторвал пуговицу, спросил:

— Пуговицу на старое место пришивать?

— На старое, сынок, — засмеялась мать.

Работа шла дружно. Из-под кровати мать вытащила узел с шерстью; она недавно остригла овец, и, как только развязала узел, шерсть — белая, черная, серая — так и заклубилась в ее руках. Мать с удовольствием уселась прямо на пол и стала разбирать: белую шерсть — к белой, черную — к черной.

— Вот как хорошо жить с овечками! — сказала она. — Спасибо скажешь государству — больше половины налога против прежнего нам скинули. Теперь завели овечек, и шерсть есть. Из этой мягонькой навяжу вам рукавички, а это — носки тебе и Феде. Из черной валенки скатаем отцу. Красивые будут валенки! А вот эту худенькую — на сдачу. Жесткая она, не славная…

Такой отбор матерью: лучшего — себе, в свою семью, а худшего — кому-нибудь, иной раз бывал при Витьке. Но он знал, что государству всегда сдавали все хорошее; зерно, молоко, масло. Он думал, что государство — это то же самое, что Советская страна, но, когда говорили «сдавать государству», — он представлял себе огромное место, куда свозят из колхозов хлеб, зерно, шерсть, масло яйца. Оттуда все это развозят по городам, где живут люди, работающие на фабриках, заводах, и служащие, у которых нет ни коров, ни овец. Вот они, значит, и получат эту свалявшуюся шерсть? Витька представил себе как кто-нибудь принесет ее домой, станет прясть, а ее и не раздернешь!

— Мамка, — сказал он, — я думаю, городские бабы вовсе эту шерсть не спрядут, она шибко свалялась.

— Что ты понимаешь! — закричала мать. — Городские бабы не прядут, не вяжут. Им машины и свяжут и спрядут. Это наша, колхозников, забота — все себе делать. Видел, как тетя Лиза ноготки вострит? Она прясть не будет, она в магазине купит.

Витька с удивлением взглянул на мать: только что она была такая веселая, сейчас же в ее голосе были обида и осуждение. Может быть, обиделась на тетю Лизу? Почему бы это? Она любит тетю Лизу и так ждала их с дядей Алексеем. Он не мог знать, что обида возникла еще с утра.

Витька не раз замечал насмешливый взгляд матери, когда тетя Лиза, сидя у окна, чистила и красила ногти на руках или завивала свои пышные волосы. «Для кого ты завиваешься?» — спрашивала мать. «Для себя, для тебя, для мужа», — отвечала тетя Лиза. «Ну, поди, он тебя и без завивки знает, какая ты есть», — не одобряла мать. Сегодня утром, как на грех, тетя Лиза долго «приводила себя в порядок», а мать в это время, отирая рукой пот со лба, сажала в печь опрокинутые на лопату круглые караваи. Потом, принося с реки полные ведра воды, гневно на нее взглядывала, Витькину помощь мать отвергла: казалось, она хотела, чтобы видели, сколько трудной работы она делает, в то время как «другие» наводят красоту. Сейчас обида матери почти рассеялась, а тут Витька снова напомнил о ней.

— Я не про тетю Лизу, — сказал Витька, — я про заводских…

А тебе нечего во всякое дело нос совать! — рассердилась мать.

В окошко с улицы постучали. Мать раскрыла обе створки: в это время всегда приезжали к ней за хлебом. Она стала передавать Сергею Пятышеву в окно еще теплые караваи, когда подошел бригадир тракторной бригады Морозов. На загорелом до блеска лице — темная щетина: некогда, видно, было побриться. У глаз светлые морщинки.

— Напоследок угощаешь хорошим хлебцем? — спросил он.

— Почему напоследок?

— Хлеба печь для колхоза нынче придется совсем немного. На собрании вчера ты не была? У всех своего хлеба нынче хватает, есть с чем в поле ехать. Не прошлые годы!

— А мне теперь что делать? — Мать все держала каравай.

Сергей уж сам взял его из мамкиных рук,

— Поставим тебя на току работать.

— Может, вы поставите, да я не стану.

— Ну, другое дело найдем.

— Зачем же? Нехороша вам хлеб печь, так зачем на ток звать? Сколько женщин у нас в колхозе не работает! Только те и работают, кому некем прикрыться — одиночки. А у меня Григорий работает, да и Василий хочет в колхоз вернуться. Вот и письмо есть, читай! Чего же мне теперь не отдыхать?

— Да ты, мать, чего разошлась? — удивился Морозов. — Кто у нас из женщин не работает? Две-три детные матери, только и всего. И когда-то еще Василий вернется.

— Когда бы ни вернулся, не твоя забота. Ты заботься нынче Дуньке муку завозить.

— До чего вы,