У зеленой колыбели - Арсений Иванович Рутько

Павлик слушал и смотрел в окно: возле своих шалашей лесорубы торопливо разводили костры, подвешивали над огнем посуду с нищенской баландой, а возле каждого костра стояли тонконогие, пузатые детишки и с неотрывной жадностью смотрели на котелки.

Посмотрел в окно и матрос.

— Вот заради этих пацанов и болеет душой Советская власть, — грустно и с болью сказал он. — И в Питере голодают они, и в Москве, где хочешь. И взрослые голодают… Сам Ленин фунт хлеба на день получает. — Матрос поднял высоко над головой желтый от табака палец — Ленин!

Дед посмотрел с недоверием.

— Ну, это, положим, ты врешь, Василий. Не может такого быть. Чтобы ему да…

— А вот может! — перебил Гребнев. — Ему, конечно, со всех сторон присылают, кто хлебушка, кто маслица, кто меду. Потому — вождь! А он все это — детским садам! Вот он какой человек, мировой наш Ильич. Совесть у него вот какая чистая да громадная, не может масло да мед жевать, когда кругом детишки с голоду заходятся. Потому и решился он леса эти продать на вырубку — детей жалко…

Павлик слушал слова матроса, и ему было обидно, что сейчас здесь нет отца, что он не слышит этого разговора.

Ведь и отец очень любит лес и ему трудно «подымать на него топор», как говорит бабушка Настя, — ему тоже нужно было бы послушать этот рассказ о Ленине.

Прищурившись, Гребнев посмотрел в окно, полез в карман.

— Истомился я, дед, без курева, а у вас в доме, видать, не положено. Ну да ладно, потерплю малость…

— А вот еще непонятное мне дело, — раздумчиво растягивая слова, чуть смущенно заговорил дед. — Вот, скажем, АРА эта. Только што воевали мы с ними, а тут на тебе: у нас беда, и они с помощью… Стало быть, не вредные они? И, может, вся война промеж нас зазря была? А?

— Эх ты, лесная душа, — усмехнулся матрос, высоко вскидывая левую бровь. — Ты что же думаешь: это в самом деле от доброго сердца они? А этого не хочешь? — И кукиш с синим татуированным якорем протянулся к носу деда Сергея. Рябое лицо матроса потемнело, стало жестким. — А ежели я тебе объясню, что эта самая АРА в девятнадцатом и двадцатом году во всю силу помогала Деникину и Врангелю, самым нашим врагам? Тогда как? Ежели она, эта самая АРА, помогала кровавой гадине Пилсудскому, когда он в прошлом году на Украину ворвался и кровью ее до последней сажени окропил? Тогда как? А? Вот и понимай!

— Не понимаю, — после недолгого молчания развел руками дед.

Гребнев усмехнулся, потер ладонью щеку.

— И я, прямо тебе скажу, Павлыч, не сразу понял. А вот приехал в губком, сюда то есть, на место, тут мне все карты и выложили… И чтобы тебе стало ясно, что к чему, я тебе, что знаю, перескажу…

— Ну-ну, — сцепляя на столе руки, наклонил голову дед. И повернулся на мгновение к бабушке Насте: — А ты бы, старая, еще самоварчик согрела. Да на пасеку сбегай, вот тебе ключ от омшаника. Там в бочонке медку прошлогоднего малость осталось.

— Да подожди ты, — отмахнулась бабушка. — Тоже хочу послушать, что к чему… Не трава тоже.

— Верно, — твердо сказал матрос. — Пусть и бабка послушает. Это каждому нашему человеку знать надо. А чай не уйдет, еще успеем…

Он помолчал, глубоко вздохнул.

— Так вот… Никакой тут доброты ихней нет и не будет. Когда они, значит, увидели, что военной силой нашу республику им на колени не поставить, тут они стали думать-придумывать, с какого бы конца ее побольнее укусить… А знают же: голод у нас. Весь мир об этом знает. Война да разруха до того довели — половина земли не пахана, не сеяна, народ с голоду да с тифов этих разных преждевременно в могилу ложится… Вот они, значит, тогда предлагают нам помощь этой АРА…

— Да какая она из себя, АРА эта? — почти шепотом спросила бабушка Настя, с опаской покосившись на деда: не заругает ли?

Но дед молчал.

— АРА — это, если на наш язык перевести, будет: Американская административная помощь. По ихнему языку: Америкен реляйф администрейшен. Это будто они тем странам от доброты своей помогают, которые войной покалечены.

Матрос залпом выпил остатки остывшего чая, пососал кусочек морковки.

— А какая эта доброта, мы теперь очень даже хорошо знаем. Сначала они всем заклятым врагам нашим помогали, всяким белогвардейцам, Пилсудским да Хорти — есть такая буржуазная гнида в Венгрии… А потом, значит, к нам… Ну, Ленин подумал-подумал: что делать? Жалко ведь народ наш русский или там, скажем, туркменов всяких, которые трудящиеся?… Очень даже жалко! А они, американцы, обещают: дескать, организуем питание миллионов детишек. «Важно для нас?» — думает Ильич. А как же неважно: целые миллионы детишеских жизней спасти можно… Ну и послал Ильич наркома Литвинова в Варшаву, там он с ихним министром встретился — по фамилии Гувер. Подписали они договор. А в договоре что написано? А написано там: разрешается им, американцам, ввезти сюда вместе с продовольствием триста своих представителей да здесь нанять из наших еще десять тысяч человек — по ихнему выбору и усмотрению. То есть, кто им понравится. А кто им нравится — нам-то с тобой, Палыч, уже после войны вот как все ясно. Глотовы им нравятся. И опять Ильич думает думу: пущать или не пущать?… А детишки голодные по улицам ходют, да, глядишь, и помирают. Ну и тут же Ильич телеграмму отбивает Литвинову: подписывай… А сам-то Ильич своей ясной головой уж вот как ясно видит, для чего они к нам лезут. Ну, скажем, хотите помочь — помогайте, как другие страны помогают: скажем, межрабпомгол, комитет путешественника Нансена, Международный Крест Красный. А эти, американцы то есть, уперлись: не пустите наших представителей — не будет вам ни пайков, ни детских столовых…

— Стало быть, и у нас в Никольском столовая будет? — задыхаясь, спросила бабушка, крестясь на иконы.

— Будет… — Матрос помолчал, прищурившись, с неприязнью вглядываясь в висевшие перед ним строгие лики святых. И уже с неохотой добавил: — Ну, вот они и приехали…

— И снова не понимаю я, прости ты меня, глупого, — глухо сказал дед. — Ну чего им вот, скажем, здесь, у нас на Поволжье, требуется?

— Опять скажу: лесная, невинная ты душа! Он пока сюда доедет, по всей России-матушке проедет, все выглядит, где какие заводы стоят, где мосты всякие, где дороги, какие у нас оружия. И как мы живем.