У зеленой колыбели - Арсений Иванович Рутько

ожидающими глазами он требовательно всматривался в лица лесорубов.

Все молчали.

— Два фунта! — крикнул Глотов.

Толпу качнуло невидимым ветром из стороны в сторону, вздох вырвался сразу из сотен грудей.

— Три! — крикнул Глотов. — Три фунта!

И тогда сквозь толпу, таща за собой за руку дочку, стал протискиваться к Глотову Шакир.

— Я скажу… я… — торопясь, повторял он, словно в бреду, расталкивая людей.

Павлик и Андрейка в ужасе переглянулись: неужели видел? Надо было немедленно бежать, спрятаться, но ноги не шли. А Шакир пробрался к самому локомобилю и встал лицом к лицу с Глотовым.

— Три фунт дашь?

— Сказано: дам! А?

Шакир повернулся и показал куда-то в сторону — на кого он показывал, Павлику мешала видеть толпа.

— Он…

И вся толпа повернулась, как один человек, и расступилась, давая Глотову увидеть преступника. К толпе лесорубов с неизменной берданкой за плечами шел дед Сергей, шел не торопясь, спокойно, не слыша, что говорилось у локомобиля, шел навстречу враждебному молчанию, навстречу жестокости, которая должна была вот-вот совершиться.

У Павлика остановилось сердце. Он оглянулся на Андрейку — тот стоял белый, словно осыпанный мукой, с открытым ртом.

Дед Сергей подошел к локомобилю, и толпа молча раздалась, пропуская его, и снова сомкнулась.

— Чего стряслось? — спросил дед. — Аль зарезало кого? У Глотова дрожали пунцовые щеки, дрожали нафабренные усы, — казалось, он сейчас бросится на деда и убьет его.

Но он только протянул трясущуюся руку к манометру и высоким, визгливым фальцетом спросил:

— Твоя работа, зверь лесной?!

Дед посмотрел на манометр, на Глотова, потом обвел взглядом ненавидящие, исступленные лица стоявших кругом, и только тогда пахнуло на него холодом надвигающейся беды.

— Чего, чего? — растерянно спросил он, пятясь.

— Твоя, спрашиваю, работа, змей ползучий? — грудью наступая на него, еще более высоко и звонко крикнул Глотов. — Ты манометру покалечил? А? Я людям работу даю, от голодной смерти спасаю, а ты их хлеба лишаешь? Да знаешь, я тебя в тюрьму…

— Какой еще тюрьма? — хрипло закричал Шакир. — Своя рука душить нада! Костра жечь такой злой человек нада!

Серов, стоявший позади деда Сергея, обеими руками схватил за дуло берданки и, скривив рот, рванул к себе. Дед перегнулся назад, веревка, на которой он носил берданку, соскользнула с плеча. И сразу десятки рук протянулись к деду, схватили. Кто-то завизжал, замахнулся палкой.

И тут Павлик не вытерпел, какая-то невидимая сила сорвала его с места и толкнула вперед.

— Не трогайте дедушку! — закричал он. — Это я сделал!

Позже, в течение всей своей жизни, оглядываясь на этот день, Павлик не мог определить и назвать чувств, владевших им тогда. Здесь было и возмущение человеческой несправедливостью, и ненависть к таким, как Глотов и Серов, и сожаление к Шакиру, и любовь к деду Сергею. Он не рассуждал тогда, он был, как говорят в народе, «не в себе», он сам не понимал, что делает. Но он не мог оставаться неподвижным, не мог оставаться в стороне, когда кого-то другого собирались бить, а может быть, и убивать за то, что он, Павлик, сделал. Его крик остановил тех, кто схватил деда. Еще не видя мальчишку, они повернулись на этот крик, и жестокая ненависть, которую они только что испытывали к деду, сменилась злобным недоумением, растерянностью.

Расталкивая лесорубов, Павлик пробивался к локомобилю. На него оглядывались, перед ним расступались совсем так же, как минуту назад расступались перед дедом Сергеем. Глотов и Серов, уже предвкушавшие расправу толпы с лесником, смотрели на Павлика с ненавистью. А дед Сергей, вероятно почувствовавший на своем лице холодное дыхание смерти, смотрел с изумлением и со странной, еще как бы не осознанной благодарностью.

Оказавшись в кругу озлобленных людей, увидев близко перед собой разъяренные, налитые кровью лица подрядчика и десятника, Павлик вдруг понял, что он делает. Но отступать было поздно, да и мальчишеская гордость и воспоминание о маме, которая требовала, чтобы он всегда говорил правду, не позволяли ему отступать. И он повторил, на этот раз срывающимся голосом:

— Это я разбил…

Несколько мгновений было совершенно тихо, только лошадь, впряженная в тарантас Глотова, мотая головой, звенела удилами.

— Врет! — крикнул Глотов. — Ето он врет, гражданы! А? Ето он деда своего выгораживает! Гляньте-ка, ему и не достать до манометры!

— А я молоток на длинную палку надел! — глухо ответил Павлик.

Глотов помолчал в замешательстве, сердито взбивая тыльной стороной ладони свои сверкающие усы. А Павлик, исподлобья глядя на него, почему-то вспомнил, как этот хам лежал, не снимая сапог, на бабушкиной кровати.

— Чего теперича с этим ублюдком делать, гражданы? А? — спросил Глотов. И вдруг, наклонившись, схватил двумя пальцами ухо Павлика и принялся крутить его и рвать.

Павлик закричал. Этот крик словно разбудил заснувшие на время чувства голодных, потерявших работу людей.

— Убивать таких!

— Гнида городская!

— Понаехали тут!

— На дереву его!

Павлик кричал не своим голосом — и от нестерпимой боли, и от страха, и от бессильной ненависти к Глотову.

Трудно сказать, чем бы окончилась для него эта минута, если бы вдруг чей-то зычный и властный голос не крикнул над толпой:

— А ну — отпусти хлопца!

Пальцы Глотова разжались, и сквозь слезы Павлик увидел лицо того самого «страшного матроса», с которым он ехал в поезде, знакомое лицо в крупных оспинах. Это лицо качалось высоко над головами толпы, и Павлик не сразу догадался, что матрос приехал верхом.

Не слезая с седла, матрос въехал в толпу, и люди, сразу присмирев, отступали перед каждым шагом лошади. На этот раз матрос был одет в легонькую кожанку и защитное галифе, на голове — сбитая на затылок, чуть набекрень, кожаная фуражка с черным пятнышком на месте бывший кокарды. На портупее через плечо — наган в желтой потертой кобуре.

Павлик с такой стремительностью рванулся навстречу своему избавителю, что чуть было не угодил под копыта. Матрос, прищурившись, всмотрелся в него.

— А-а-а-а! Вроде бы знакомый? Музыкант? — И, строго сведя брови, повернулся к Глотову. — За что его? Украл?

Еще вздрагивающее от ярости лицо Глотова изобразило заискивающую улыбку.

— Здравствовать изволите, товарищ начальник…

— За что?!

— Так, изволите видеть, поучить хотел малость. Ночью взял мерзавец да и разбил манометру. Теперь, не считая стоимости, убытку неисчислимые рубли понесу… И народ вот без пайку сколько дней останется…

Матрос поправил кобуру нагана, усмехнулся:

— Ага! Стало быть, это ты и есть Живоглотов?

— Глотов моя фамилия, смею заметить, — показывая мелкие зубы, поправил подрядчик.

— В народе тебя больше Живоглотовым величают… — Матрос нагнулся с седла к Павлику: — Ну, ты скрипач, не робь! Греби до дому…

Павлик