Одинокое дерево - Мария Папаянни

И никто не знает почему – ведь они столько раз ходили по той дороге. Теофано понравился спелый плод инжира, Василис потянулся к ветке сорвать его и… упал. Вот как это было. Она кричала и звала его. Он не отвечал. Тогда она тоже прыгнула в пропасть. Их нашли только на следующий день.

– Ты никогда мне этого не говорила.

– Есть вещи, которые не рассказывают. Они не сгорают во времени. Ты хоронишь их поглубже в памяти, а потом учишься жить в тени, которую отбрасывает их мрак.

Симос никак не мог подобрать слов. Казалось, ни одно из них не было уместно.

– Тогда я часто уходила в Какоператос – чтобы никто не слышал мои крики и рыдания. Проводила там ночи напролет, не ела, не пила, маковой росинки во рту не было. Когда жажда одолевала меня и напоминала о себе, я слизывала влагу с камней. В один из дней мне привиделась моя прекрасная дочь: она танцевала и казалась очень счастливой. Я проснулась. Рассвет только занимался. Мне казалось, я правда вижу Теофано – как она бежит и прячется между сталактитами. Я тоже слышала истории древних – о влюбленных, что становятся слезами скал и заново рождаются, когда сталактиты касаются земли. И я ждала. Я ждала, но сталактиты растут медленно. А вот мы живем очень быстро. И мне целой жизни не хватило, чтобы смириться с уходом Тео.

– Но, бабушка, у тебя же есть моя мама.

– Да, как собственное дитя я ее вырастила, только что своим молоком не вскормила. А затем, когда появился ты… я мечтала о тебе, пока твоя мама носила тебя, и воображала тебя прекраснее всего в мире. Но когда ты родился и улыбнулся мне, я поняла: ты больше, гораздо больше всех моих ожиданий. Будь счастлив, мальчик мой.

– То есть ты не сердишься на меня?

– Сержусь?

– Ну, за то, что я пошел в Какоператос.

– От сумасбродной Виолеты вполне можно было этого ожидать – что она поведет вас в Какоператос, кто бы сомневался… Ребенком она часто там бродила. Ее целыми днями не видали в деревне. Все искала, бедняжка, свою мать. Я знала об этом, но никому не говорила.

Ирини улыбнулась своему правнуку, и он нежно ее обнял.

«Он очень вырос, – подумала Ирини. – А я только ссохлась с годами».

Услышав, что Симос вышел из комнаты, она дала волю слезам. Столько лет она училась скрывать горе. Маленькая бабушка подошла к лампадке и перекрестилась.

«Ты видела, Теофано, видела, доченька моя, как вырос наш Симос? Ты поняла, что это – твой внук, когда он приходил сегодня на тебя посмотреть?»

Черные паруса корсаров

Маркос большими прыжками несся вверх по дороге к церкви. Он хотел увидеть отца Манолиса. Маркос еще не знал, что сказать; единственное, о чем он думал, – снять с себя бремя ответственности за подношения. Не дойдя до церковного двора, он учуял запах базилика.

Ко дню Воскресения каждая деревенская семья приносила к церкви по горшку базилика и оставляла у входа. Маркос невольно пробежался взглядом по горшкам и признал тот, что дала их семья: мать выбрала в этом году ярко-красный цвет. Вообще все деревенские женщины покрасили горшки в самые занятные цвета: розовый, аквамариновый, желтый, оранжевый, салатовый – словно у церкви расстелили пестрый ковер. «Хороший базилик должен так разрастись, чтобы даже сильнейший из мужчин не мог его обхватить», – говорили в деревне. До самого августа базилик вытеснял остальные растения во дворах. Каждая хозяйка сажала базилик с мыслями о том, кого любила; обычно посвящала его мужчине – брату, сыну или дальнему родственнику. Маркос фыркнул при мысли, что мать, сажая свой базилик, вспоминала о нем.

Он еще стоял возле горшков – и тут раздалось бормотание отца Манолиса:

– И на что мне сдался этот базилик? Сколько раз я им твердил, чтобы хоть какой-нибудь грошик кинули в ящик для пожертвований, а толку?

Маркос подошел поближе. Далеко не впервые он слышал, как отец Манолис говорит сам с собой.

В темноте церкви мерцали свечи – они остались от утренней литургии и уже наполовину истаяли. Маркос наспех перекрестился и аккуратно вошел в притвор. Он сразу заметил: чего-то не хватает. Справа все было пусто, ящик для пожертвований исчез. Маркос поднял взгляд и увидел в глубине отца Манолиса. Тот стоял у письменного стола, почему-то в обычной одежде – поначалу Маркосу показалось, что это кто-то другой.

Отец Манолис, словно почувствовав тень за спиной, схватил рясу и набросил поверх одежды. Рядом с ним зиял откинутой крышкой ящик для пожертвований – пустой. На мгновение Маркос не поверил тому, что увидел. Он хотел оказаться неправым, хотел ошибиться. Может, сам он – грешник с дикими мыслями? Отец Манолис опустошил ящик для пожертвований и готовится скрыться?

Маркос почти уже решил дать деру, но тут отец Манолис обернулся и взглянул на него. В руках священник держал мешочек с монетами. Маркос вспомнил мать – каждый раз, отправляясь в церковь, она крепко зажимала в ладони свои скромные монетки, заготовленные для пожертвований, и все переживала, как бы их не выронить.

– Маркос, мальчик мой, это ты? – окликнул его отец Манолис.

Вместо ответа Маркос в два прыжка пересек расстояние, отделявшее его от двери, потянул ее и захлопнул, заперев священника в кабинете. Лишь бы не видеть, как отец Манолис оскверняет монеты, окропленные потом его односельчан. Не успев положить ключ в карман, Маркос уже пожалел об этом.

– Да что это ты себе позволяешь, паршивый мальчишка! Гореть тебе в аду за это!

Болтаясь по деревенским улицам, Симос подумывал поискать Ундину. Проходя мимо ее дома, увидел, что кира-Деспина и Райнер пьют кофе во дворе. Он поздоровался и спросил об Ундине. Райнер покрутил в воздухе пальцем: то есть Ундина гуляет и может быть где угодно.

Симос представил, как его подружка заходит во все дома подряд. Он столько лет живет тут, а в гости ходил куда меньше. Иногда Ундина его ужасно забавляла. Она не выпускала фотоаппарат из рук и снимала всех жителей деревни: господина Лефтериса на ослике; Гаруфалью, выправляющую сети для рыбаков; Ангелу, собирающую артишоки, Маламо, красящую что-то во дворе. С Ундиной деревня вдруг сильно выросла для Симоса. Он и вообразить никогда не мог, что такое скромное количество людей делает столько разных вещей.

– Ты