Записки для Пелле - Марлис Слегерс

Доиграв последние ноты, он продолжает сидеть. Я всё стою на пороге. Склонив голову, папа смотрит на клавиши.

И вдруг я чихаю. Он резко оборачивается.

– Э, Пелле, сынок! Я и не знал, что ты тут.

Его голос звучит странно, и папа прокашливается. Он слегка пододвигается на банкетке и жестом приглашает меня сесть рядом. Я подхожу к нему и сажусь.

– Эта пьеса называется «Арабеска № 1», – говорит он и снова тихонько начинает играть.

– А что, есть ещё «Арабеска № 2»?

Папа улыбается. Я чувствую ногой его бедро, более костлявое, чем несколько месяцев назад.

– Да. Их две. Написал их Клод Дебюсси, для фортепиано. Арабеска – это изящная, воздушная пьеса.

– Весёлая?

– Нет, необязательно. Лёгкая. Как когда тебе приятно и хорошо внутри.

Его длинные пальцы касаются клавиш, будто поддразнивают их. Мягко и легко. Мы довольно долго сидим рядом, папа играет пьесу ещё раз. Я смотрю и слушаю. Может быть, так я смогу её повторить.

– Научишь меня? – Я кладу свои руки на клавиши рядом с его. – Сыграй ещё раз.

Пылинки серебристо искрятся в солнечном свете, и нет ничего приятней, чем сидеть вот так с папой, пока он играет. Он то и дело посматривает на меня, и его глаза блестят, словно в них прошёл дождь.

Доиграв, он не встаёт. Я смотрю на наши четыре руки на клавиатуре.

– Потом. Позанимаемся в другой раз, сынок. Я устал. Мне надо отдохнуть. – Папа улыбается и закрывает крышку пианино.

Но папа никогда больше не играл. Только тогда я этого не знал. Не знал я и того, что ощущение арабески ко мне не вернётся никогда, что вся лёгкость испарится.

Видео закончилось, я резко вынырнул из воспоминания и открыл глаза. В комнате было холодно, неуютно и одиноко. В горле застрял комок, и я сглотнул, чтобы избавиться от него.

– Арахибутирофобия, – прошептал я.

Это боязнь того, что арахисовое масло прилипнет к нёбу. Наверное, те, кто страдает этой фобией, должны по совету врача ложками глотать арахисовое масло, чтобы победить страх.

Я улыбнулся, и ком в горле исчез.

Я снова посмотрел на записку № 8. Видимо, папа хотел, чтобы я выучил эту пьесу. Он знал, что мне достаточно несколько раз увидеть и услышать исполнение, и я смогу его повторить. Но он не предусмотрел одну проблему.

У нас больше не было пианино.

* * *

На следующий день я рассказал Эве о том, что было в записке № 8. Мы стояли у велосипедной парковки. Тычка как корова языком слизнула. Эва объяснила, что он не хочет ко мне приближаться. Тычок меня боится – странное чувство.

– …так вот, я думаю, папа хотел, чтобы я её выучил. Им с мамой всегда нравилось, когда я играл. Вот только он не мог знать, что мама продаст пианино. А на другом инструменте эту пьесу не сыграешь.

– На центральном вокзале стоит пианино. На нем можно играть, пока ждёшь поезда или если просто проходишь мимо. Почему бы не позаниматься там? Или в музыкальном магазине. Притворишься, что хочешь выбрать инструмент. Ладно, я ещё раз загляну в школу, поищу Карла. Увидимся позже.

Я проводил её взглядом.

* * *

Вокзальное пианино стояло посреди зала, через который проходят все пассажиры. Я разглядывал его. Хватит ли у меня смелости? Стоять на сцене у всех на глазах – это не для меня. Но в школьном зале обычно сидят знакомые. Может, с незнакомой публикой всё иначе? Этим людям ничего обо мне не известно. Они не станут думать: «Это Пелле, ну, ты знаешь. Пелле без отца. Пелле, который избил Карла. И украл платье». Потому что здесь никто понятия не имеет, что меня зовут Пелле. Так что, может, у меня и хватит духу, как раз потому что вокруг чужие люди. Это не так страшно.

Я решил сперва хорошенько присмотреться к обстановке и прислонился к стене. Все вокруг куда-то спешили. Кто на работу, кто на учёбу. Мужчины и женщины шагали мимо с рюкзаками и сумками для ноутбуков. Мамы тянули за собой к поездам или к выходу маленьких детей. Под лестницей к перрону № 6 обнималась и целовалась влюблённая парочка. Разомкнув объятия, девушка заторопилась наверх и помахала возлюбленному.

Я перевёл взгляд на пианино. Вокруг и вправду толпилось очень много народу. Внезапно к инструменту подбежала маленькая девочка и принялась колотить по клавишам. Пианино давно не настраивали, сразу слышно. Но в остальном звучало оно неплохо. Папа девочки, смеясь, взял её за руку и повёл к выходу.

Тут на одной из скамеек я заметил старушку. На вид ей было лет восемьдесят. Её окружало несколько полных сумок, пластиковых, драных, из которых выпирали вещи. Сама старушка тоже выглядела чудно. Одета не слишком аккуратно, обувь поношенная. На ней было толстое пальто. К седым патлам, похоже, годами не прикасался парикмахер. Она устало смотрела на прохожих. Вдруг рядом остановилась проходящая мимо женщина и положила что-то ей в руку. Старушка подняла на неё глаза и благодарно улыбнулась. Женщина заторопилась дальше. Бездомная, внезапно дошло до меня. Носит все свои пожитки в этих сумках. Взглянув на деньги у себя в руке, старушка с трудом поднялась. Собрав сумки, она поплелась в булочную на другом конце зала.

Я сделал глубокий вдох. Очень глубокий.

Потом подошёл к пианино и сел на табуретку. Прохожие скользили по мне мимолётными взглядами, но не останавливались, стремясь успеть на поезда и автобусы.

– …нет, я же говорю! На завтрашнем совещании… – сердито басил в телефон удаляющийся мужчина.

В зале было шумно, то и дело звучали объявления о прибытии поездов.

Я вынул из кармана куртки телефон и кликнул на ссылку. Арабеска заиграла в наушниках. Никто на меня по-настоящему не обращал внимания. Я прослушал ещё раз.

Пьеса написана в ми-мажоре. Я положил руки на клавиши и тихонько нажал. Снова сидеть за инструментом было ужасно приятно. И в то же время жутко. Столько людей вокруг!

– Не могу, – прошептал я и остановился.

– Ещё как можешь, сын! – прозвучал в голове папин голос, и у меня перехватило дыхание. – Конечно можешь. Ты можешь всё.

– Я боюсь, – тихо сказал я. – Не знаю, получится ли без тебя.

– Не бойся, Пелле. Всё получится.

Я заиграл, и прохожие замедлили шаг. Музыка словно притормозила их. Люди останавливались и поворачивались в мою сторону.