Одинокое дерево - Мария Папаянни

их быстрое объятие подняло ему настроение и заставило ненадолго отбросить тяжелые мысли.

– Иди помой руки.

Все сели за стол.

– Мне позвонил капитан. Через несколько дней выходим в море. После праздников.

Симос поднял взгляд и посмотрел на мать. Та опустила глаза, а маленькая бабушка начала шептать прощальные пожелания:

– В добрый путь иди, Стратос, и добрым путем возвращайся.

Отец поднял бокал.

– Твое здоровье, госпожа Ирини, сколько лет тебя знаю, столько лет только хорошее от тебя слышу. Будь счастлива и здорова. Ты – мой ангел-хранитель и хранитель всего нашего дома. И твоими молитвами, уверен, все наши путешествия только добром и выходят.

Внезапное благодушие Стратоса вызвало у всех невольные улыбки.

– Хотя, правду сказать, уж ты мне, конечно, и устроила взбучку в свое время, да только и в этом ты была права.

Мать растерянно переводила взгляд с мужа на бабушку. Симос понял, что и она не знает, о чем речь.

– Но я слово свое сдержал и никому о том не рассказал.

Маленькая бабушка покачала головой.

– Я была уверена, что ты сдержишь слово, Стратос. Знала, что ты – правильный человек.

– Теперь же, спустя годы, госпожа Ирини, позволь мне рассказать.

Маленькая бабушка снова покачала головой.

– Да не такой уж это и страшный секрет. Я был лет на пять-шесть старше тебя, Симос, когда пришла ко мне твоя бабушка и завела этот разговор: «Любишь ее – позаботься о том, чтобы любить красиво. А не любишь – так скажи об этом быстро, не тяни». «Я ее люблю», – ответил я. «И молодец, раз так, потому что Фото, как я чувствую, полюбила тебя на всю жизнь».

– Бабушка, как тебе не стыдно! – проговорила его мать, смеясь.

Симос не помнил, когда в последний раз видел отца таким разговорчивым и радостным, – обычно он отмалчивался или ронял слово-другое. И внезапно все показалось Симосу проще. Если бы только он мог поговорить с семьей открыто, покончить с тревогой, что снедала его. Мать, словно догадавшись о его мучениях, вздохнула.

– Если бы только не уехал отец Григорис, – сказала она.

– Если бы, – повторила бабушка. – А сейчас, сама видишь, на него все навесят. Да еще и та старая история с Виолетой.

– Какая история, бабушка?

Та взглянула на отца, словно прося разрешения продолжить разговор.

– Люди иногда судят весь мир по себе и даже самую бесхитростную дружбу начинают преследовать как преступление. Все ее отец. Ему не нравилось, что Виолета общается с отцом Григорисом. Какие-то доброхоты нашептали, что видели их вдвоем, так он решил прирезать обоих. И он того добился – по-своему. Девочку услал в клинику. Отец Григорис из-за всей этой истории даже и потом ничем не мог ей помочь. Все мы в том виноваты. Может, мы и не знали подробностей, но подозревали, что приходится выносить девчушке. Они жили далеко, и мы не слышали ее криков, но ведь мы знали, что он за варвар. Умерла ее мать – тогда-то они и начали жить как дикари. Не спускались в деревню, только в исключительных случаях. Однако те немногие, кто проходил мимо их дома, рассказывали, что слышали его вопли. Человек он был черствый, а владения его – все бесплодные. Он и стал грубее даже и пересохшей земли, что ему приходилось непрестанно орошать.

– А ты-то в чем виновата, госпожа Ирини? Ты-то что сделала? Ты тогда была совсем юной.

– Всегда можно что-то сделать. Как я теперь думаю, можно было приготовить что-то сладкое и пойти проведать девочку, посмотреть, как там она, когда дни шли за днями, а о ней никто и слыхом не слыхивал. Но я тогда думала только о своем ребенке. У меня была моя Теофано, смотрела я, как она расцветает, и казалось, что я касаюсь рукой небес. Я испугалась. Ничем не хотела запятнать свою радость. Поступала, как мне удобно. И, когда однажды я услышала, как маленькая Виолета пытается залезть в мое окно, меня охватил ужас. Не открыла окно, не отдернула штору, – из страха, что она попросит о помощи, что расскажет о своих страданиях, и я потом не смогу спать по ночам. Не хотела, чтобы чужие печали омрачали мое счастье. Я одна растила дочь. Две одиноких души мы были с Виолетой. Только я струсила, что у меня попросят помощи, а эта несчастная девочка никогда и никого ни о чем не просила. И никогда не жаловалась. А я, бессердечная, так и не спросила ее ни о чем.

Симос отвлекся, вычерчивая вилкой линии в рисе на своей тарелке. Ему представилось, как маленькая Виолета встает на носки, чтобы заглянуть в окно. А потом он подумал об уже состарившейся Виолете, о том, как она вчера ночью разволновалась у дома Николаса из-за плача младенца.

Маленькая бабушка продолжала говорить, и Симос, вынырнув из мыслей, снова ее услышал:

– Всегда можно что-то сделать.

Об этом и думал Симос, выходя из дома в полдень. «Что-то я должен сделать, но что?» Он вспомнил бабушку, спрятавшуюся за шторой, и почувствовал укол в сердце: как будто стало немного стыдно за нее.

Проходя через площадь, он увидел пустые ворота – на самом деле просто два ящика, но Симос знал, что это ворота. Как же ему не хватало футбола. Может, он и не вышел ростом, но в игре в мяч его не мог превзойти даже Маркос. Тот обыгрывал его в шарики, в сражениях и в метании чего-либо, но здесь Симос был лучшим. Он остановился в нескольких шагах от ворот и сделал вид, что подает.

– Гол! – крикнул Симос сам себе, а затем с наслаждением продолжил игру.

Он делал вид, что обводит, финтит, чеканит мяч, но тут – о-о-о-о-о, угловой. Будь в тот час кто-нибудь на площади, наверняка принял бы его за умалишенного: мальчик в гордом одиночестве носится по полю без мяча, подает, падает, обливается потом, снова встает, делает ложные пасы, обводит и радуется победе…

К перерыву между таймами Симос выдохся. Со всей силы ударил он по пустой пластиковой бутылке, и та пролетела над ящиками.

– Чистый аут, – послышался голос за спиной.

Симос повернулся и увидел Николаса.

– У тебя сильная подача, – продолжил тот, улыбаясь. – Во всяком случае, без мяча. Можем сыграть с тобой как-нибудь, что скажешь? Раньше я твердил, что никогда не перестану играть в футбол, но, взрослея, о многом забываешь. Тебе ни на что не хватает времени, и первым