А за околицей – тьма - Дарина Александровна Стрельченко

успела, и понесла по тёмной воде, под мостом, и ветви рябин раздвинулись, показывая звёзды. А когда остановился поток и Ярина вынырнула на поверхность, – всё вокруг засверкало чернью и серебром, и густая крона раскинулась над головой кривой сетью. От реки к тучам тянулись древние стволы, цепляли листву и клочья мглы; тут и там показывались из воды илистые острова. Ярина выбралась на место посуше, огляделась. Внизу – подтопленные ветви, гнилая кора; вверху – далёкое небо, в котором плескались не то рыбы, не то корни. Капало, стрекотало едва слышно, шелестели по воде перья и плавники.

Среди влажного речного плеска нарастал шум, будто хлопали громадные крылья. Завыл ветер, брызги полетели в лицо вперемешку с мелким сором. Ярина заслонилась; а когда выглянула, одолев страх, – увидела, как чуть впереди, там, где Калмыш упиралась в корни Луда[45] и разливалась седым озером, вспорхнул на громадную ветку сам Керемет.

– Ну, здравствуй, будущая яга. Здравствуй, – проговорил он на несколько голосов с эхом, с древним пением из горячего нутра. Расправил перья, тяжело утвердился кожистыми лапами на ветке и запустил в дерево когти. По мелким трещинкам, по изгибам коры пошла плесень, зацвела чёрными и зелёными цветами. Керемет повёл крылом, и венок таких цветов, распустившись, лёг Ярине в руки. – Прими мой дар в честь знакомства.

Ярина склонила голову, но глаз от громадной птицы не отвела – так и смотрела исподлобья, пока не выпрямилась. И вскрикнула, не удержалась: Керемет показался ей всеми лицами.

Узкий череп обтянуло желтизной – полуптичье, получеловечье лицо, длинные руки, тёмные крылья, полуноги, перевитые венами, покрытые голубоватой кожей, полулапы. А позади, по голове, перераставшей в горбатую спину, по хребту, до самого тяжёлого, умащенного перьями хвоста, – го́ловы, головы, головы. Глаза – десятки, сотни – вперились в Ярину широкими зрачками, покачивая на ветру ве́ками, сухими, как лепестки по осени. Моргали все глаза разом – кроме крупной, светящейся рыжим пары на клювастом черепе. Моргали глаза, и острые ресницы разбрасывали узкие блики, как ледяные иголки. Керемет взмахнул крылом, и одна такая игла угодила Ярине в руку, точно туда, где чернел след от ожога. Рука онемела до локтя, повисла, как каменная. Головы Керемета зашлись костяным смехом. Главная голова надвинулась, раскрыла клюв, обдав запахом мочёных яблок, сена, ладана.

– Чего ж ты испугалась? Неужто Обыда про меня не сказывала? – прошелестел Керемет, и сотни горл, сотни безгубых ртов подхватили, зашептали, словно облетал в беззвучную бурю лес.

– Сказывала, – выдавила Ярина, не в силах отвести глаз. Куда клюв Керемета, куда его рыжие глаза – туда и Яринин взгляд, и тянет посильней, чем яблони у царевен, чем зеркало у яги, чем воды Калмыши, чем каменные огни.

– А сказывала она тебе, что у неё самой голов не меньше моего будет? – вкрадчиво прошипел Керемет, всё подвигаясь. Ветер защекотал Ярину по спине, но она не обернулась, а миг спустя поняла: не ветер это, это крылья Керемета протянулись, раскрылись, заключили её в кривое то ли кольцо, то ли сердце, и не выйти теперь, пока не позволит. – Так сказывала али нет?

Голос пропал. Керемет поднял длиннопалые руки, сложил ладони так, словно держал в них клубок. Солнечным, тёплым засветился воздух между его пальцев, засиял и принялся мягко покачиваться, будто и вправду клубочек. Ярина вспомнила, как распутывала куделю, как, когда тянула нить, точно так же покачивался под присмотром Обыды льняной моток. Только этот был ни капли не путанный: ладный, как подсолнечная голова, пушистый, что ласковая шерсть, что шапочка иван-чая. Клубок переливался медным и золотым, и головы Керемета щурились, отворачиваясь. Медовая капля пролилась сквозь пальцы, с лёгким звоном канула в озеро под веткой, а Ярине словно иглу в сердце вогнали.

– Ты, юная яга, не шути со мной. Спросил – отвечай, – миролюбиво прошелестел Керемет.

Но у Ярины онемело всё в груди, словно оттуда вынули что-то; рука болталась, как каменная чурка; душа ушла в пятки. Она едва понимала, что говорит страшная птица, и уж ни слова не помнила, о чём её спрашивали. Керемет тем временем повернулся на ветке горбом к ней, черепом уставился вдаль, вытянул клюв.

– Вон избушка Обыдова, – проговорил он ласково, так, что дрожь пробрала до самых костей. – Далеко, ох, далеко, дороги туда туманные. А вон там, за Передним лесом, дом твой. Смотри-ка, и огонёк в окошке. Мамка-то, поди, до сих пор кличет? Хочешь, унесу тебя туда?

Сердце сжалось, натянулось что-то внутри. Ярина и сама не знала, что это, откуда; почувствовала только горчившее, нежное, неясное… Преодолевая оцепенение, выдавила:

– Обыда говорила, тебе из Хтони не вылететь.

– А ты посмотри на мои крылья.

Керемет мигнул, марево в его руках рассы́пало искры, и тут же поднялся такой ветер, что заложило уши. Развернулись широкие тяжёлые крылья, взметнулись, заслонив полнеба, и целый дождь мелких пёрышек пролился на Ярину. Пух забился в нос, попал в глаза.

– Неужто-таки не вылететь? – насмешливо спросил Керемет.

– Ни одному мертвецу из Хтони не выйти, – прошептала Ярина.

– Это тебе Обыда сказала, а Обыда ведь – всего только голова среди яг, да и то ненадолго, выходит уже её время. Древние яги, те, что за грань перешли, они бы тебе иного порассказали, но не допускает тебя до них Обыда, бережёт. Поди, и лиц их не показывала?

Ярина качнула головой, чувствуя, как выскальзывает из слабых пальцев плесневелый венок.

– А ты загляни в её зеркало, когда она сама туда смотрит. И увидишь… Ты меня испугалась, юная яга? А ведь меня нечего бояться, у меня всё на виду: что прежние лица, что медные перья, что твоё сердечко. Это я́ги всё прячут, всё норовят выглядеть, точно люди, даже тут, в Хтони…

– Зачем ей прятать? – с силой закусив губу, чтобы прорезался голос, спросила Ярина. – Всё ты врёшь. Ничего она от меня не прячет!

– Прячет, да ещё как, – развеселился Керемет, поигрывая золотым сгустком, с которого стреляли в озеро солнечные искры. С каждой новой искоркой всё сильней кружилась голова, слабей становились ноги. – Прячет своё прошлое, прячет твоё будущее. Да и прошлое твоё не больно-то в охотку тебе показывает. А я покажу… Покажу. И дом твой покажу, и мать, и бабку родную. А знаешь ты, юная яга, что там, за Передним лесом, у тебя и сестра уже народилась? А другая твоя сестрица, сводная, здешняя, тут же, в Хтони померла, в самое Пламя угодила. Не сумела ягой новой стать. А Обыда ведь одной ногой на той стороне уже, и без ученицы остаться