Смотри страху в глаза - Надежда Борисовна Васильева

Там под деревьями площадка была, где пацаны всех соседних домов тусовались. Скамейки там… и стол кем-то сооружен был, столбы врыты с железной перекладиной для подтягивания, и толстый канат с узлом внизу на мощном суку дерева подвешен. Ребята там со всего двора собирались, разного возраста. Иногда и парни взрослые туда приходили, «мелкотню» уму-разуму поучить.

Делаю уроки, а сам глазом туда кошу. Весело там у них: байки, анекдоты рассказывали, а то вдруг шушукаться начнут и двор прямо-таки взрывается от их хохота. Иногда соревнования устраивали: кто сколько раз на перекладине подтянется или, зацепившись ногами за верх каната, головой вниз провисит. Ну и в карты на мелочь или на щелбаны играли, само собой.

Словом, стал я к ним иногда заглядывать. На скамейках места не занимал, возле дерева стоял, со стороны смотрел. Они меня от себя не гнали.

Вот как-то раз подошел к ним парень… лет семнадцати… из нашего дома, из крайнего подъезда, крепко подвыпивший. Как зовут его, я не знал. Но помню, как однажды он к нам с мамкой приставал. Заигрывать с ней решил. Всякую чушь нес, сумку из ее рук выхватывал. А она его отбрила: мол, иди проспись и к людям не цепляйся, а не то родителям скажу. Он, конечно, отстал, но матерился и всякие обзывки нам вслед кричал.

Вот в тот день, значит, подваливает он к нашей тусовке и… видит меня.

«Э-э-э! Кого я вижу! – орет. – Поваренок! Как твоя жирная мамаша поживает? Из столовки котлетки тебе в сумке таскает? Красиво жить не запретишь! Скоро она себе хахаля-то найдет? Или все чеченца своего ждет? Ты, смотрю, весь в него. Давай-ка вали отсюда! Сопливый больно разговоры наши взрослые подслушивать».

И всякую там… грязь понес.

Я развернулся и домой пошел. И на душе знаешь что творилось! Хоть сквозь землю провались!

Мама с работы приходит, а я из комнаты своей не выхожу, на кровати ничком лежу. Она что-то почуяла, ко мне подходит. И только хотела по волосам погладить, я ей по руке ударил. А потом сел на постели и давай ее словами хлестать. Мол, ешь свои краденые котлетки сама, пухни от них. Стыдно мне, что ты у меня такая! Уезжала бы к своему чеченцу! Ну и все в таком вот роде!.. А она смотрит на меня такими глазами, будто я ей в грудь ни с того ни с сего острый нож вонзил. По щекам слезы катятся, а лицо не морщится, словно она каменная статуя.

Тут я не выдержал, вскочил и из дома выбежал. Долго по городу бродил, слезами захлебывался. Даже к мосту подходил, в реку броситься хотелось. Да, видать, силы воли не хватило! А когда к дому подошел, у подъезда нашего «скорую» увидел. У меня даже ноги подкосились, еле до скамейки дошел. Обхватил голову руками и сидел так до тех пор, пока врачи не уехали.

Дома меня тетя Тоня ждала. В прихожей лекарствами разными пахло… Она дверь к маме закрыла, меня за руку крепко так взяла. Долго мне потом мозги вправляла. «Как же, – говорит, – ты мог какому-то пьяному выродку поверить? У тебя что, своего мнения нет?! Чужими глазами на все смотришь?! Не ожидала от тебя такого! Мать тебя любит, без отца, одна тебя растит, а ты?! Запомни, Антон, на всю жизнь запомни: родителей не выбирают! Каждый человек должен чтить родителей своих, какими бы они ни были. А мама твоя не пьет, не курит, людей уважает, на работе ее ценят, и тебя, по-моему, ничем не обидела. А ты?! Полнота ее от болезни. Это не ее вина».

Тут я заревел.

Тетя обняла меня за плечи и шепнула в ухо: «Сам знаешь, что нужно сделать. Мне домой идти пора. Если маме снова худо станет, мне позвони».

Долго я не решался в комнату мамы зайти. Потом все-таки отважился. Она лежала лицом к стенке, и только рука была слегка откинута назад. Я встал на колени у кровати и к руке ее губами прижался. Она ко мне повернулась и по голове погладила. Ничего не сказала. Представляешь?! Я, как в раннем детстве бывало, рядом лег, спиной к ней прижался и тут же уснул, как под гипнозом каким… А после этого шока и лунатить начал. Но мать обращаться к врачам не стала: мол, с возрастом пройдет.

…Витька слушал, и сказать ничего не мог из-за комка, который почему-то застрял в горле, – ни туда и ни сюда, будто в кадыке что-то заклинило. Лунатиком Тошку представить не мог. Сочинил, наверное, для пущей важности.

А Тошка, повернувшись к нему посветлевшим лицом, вдруг стал снова сбивчиво рассказывать о матери:

– Знаешь, какая она у меня добрая и хорошая! У нее глаза никогда сердитыми не бывают. В них можно увидеть страх, тревогу, боль, но злость – никогда! Мне кажется, что она всех на свете любит. И я за нее свою жизнь могу отдать. Веришь?!

Витька кивнул. Он бы тоже свою мать никому в обиду не дал.

Почему-то вспомнился ему один случай. Был какой-то праздник. День рождения папин, что ли… К ним тогда пришло много гостей. Мама играла на гитаре, пела, а одна тетка, муж у которой уже изрядно пьяненьким был, кажется, ее звали тетя Лена, с отца глаз своих масляных не сводила. Витька заметил, что отец в ее присутствии как-то уж больно неестественно себя ведет. А когда включили музыку и мама ушла в кухню нарезать пирог к чаю, эта тетя Лена взяла отца за руку и повела танцевать. Он смутился, но отговориться не смог. А тетка, танцуя, так прижалась к нему, будто поцеловать хочет.

Тут Витька не выдержал, подошел и дернул отца за руку. Тот сразу от напарницы отстранился, а она, взглянув на Витьку, зло произнесла: «Ребенку давно бы спать пора! Иди-ка в свою комнату, дружок!»

Вошла мама, принесла пирог, отец метнулся в кухню за чайными приборами.

Весь вечер Витька не сводил с этой тетки своего сурового взгляда, пока та наконец не потащила своего шатающегося мужа в прихожую одеваться.

Долго потом ломал голову над тем, как поступил бы на месте отца. У самогó что-то наподобие тоже однажды случилось. Танька Петрова на школьном вечере так же вот схватила его за руку и потащила танцевать. Но он, Витька, не пошел, хоть Алёнка была ему не жена. Так чего же папка тогда?.. Танька ведь вообще-то красивая, как и эта тетя Лена, но что-то в них обеих есть такое, что отталкивает. Не нравятся ему властные девчонки и те, которые сами собой любуются. И «прилипал» таких, как эта тетя Лена, он терпеть не может.

– Знаешь, Витька, – прервал его тяжелые раздумья Тошка, – когда я выучусь и работать начну, маме не позволю больше в столовке надрываться. Там ведь жарко так, а у нее давление, да и кастрюли тяжелые таскать нужно. Пусть лучше себе любимое дело придумает. Или помогает внуков воспитывать…

Витька улыбнулся про себя. Чудак он, Тошка. Мечтатель. Он, Витька, никогда так далеко в будущее не заглядывал.

Говорили еще долго, не о всяких пустяках – о сокровенном. Выворачивали друг перед другом свои души наизнанку. И даже про Алину Георгиевну Тошке рассказал. Тот не обсмеял его дурацким смехом, как непременно бы сделал это Заваруха или кто другой из его «стада», а только задумчиво так произнес:

– Я тоже замечал, что она на тебя как-то по-особенному всегда смотрела… Но мы для нее – дети. Это только во взрослом возрасте на разницу лет внимания не обращают.

Уже почти засыпая, Витька задал другу мучающий его душу вопрос:

– Скажи, Тошка, только честно: где мое место – в «стаде» или в «птичьей стае»?

Друг улыбнулся так по-доброму, что у Витьки в сердце потеплело.

– Да разве я знаю?! Тетя Тоня говорит, что каждому человеку дается возможность оторваться от «стада» и примкнуть к «стае». Только нужно напрягать свою волю и всю жизнь… в мыслях своих стремиться ввысь.

– Стало быть, и теленок в небо взлететь может? – захохотал Витька, представив такую ситуацию.

Тошка тоже улыбнулся.

– Про теленка-то я так, к примеру, рассказал. Шутник ты, Витька, с тобой не соскучишься!

И, прижавшись друг