Радио Попова - Анья Портин

– Он врет. – Я еле сдерживал ярость. – Я ему вообще не нужен! С таким же успехом мог бы написать, что меняет своего сыночка на пакет кофе!

Я вцепился зубами в край одеяла и зарычал, как напуганный щенок. Аманда подтянула к гамаку табуретку и села рядом. Некоторое время она молчала, просто смотрела в темноту.

– Я видела такое и раньше, – произнесла она наконец. – Некоторые родители начинают обращать на ребенка внимание только после того, как случится что-нибудь неожиданное. Ровно как твой отец. Он не замечал тебя, когда ты был рядом. А заметил, когда тебя не стало.

– Но я к нему не вернусь, – проговорил я, скрестив руки на животе. – Лучше спрыгну с обрыва!

– Я ничего не говорила про возвращение. – Аманда подняла брови. – А с обрыва в овраг ведет отличная тропинка, так что прыгать совершенно необязательно. Но надо все-таки подумать, как нам быть.

– Я уже всю голову сломал, думая, – пробурчал я. – На Керамическую улицу я не вернусь.

Со шкафа донеслось карканье – это Харламовский сообщал, что утро раннее и он намерен еще поспать. Аманда бросила взгляд на ворону и устало задумалась.

– Тебе я тоже уже надоел, – выпалил я, переворачиваясь на бок. – Конечно, легко делать добро тем детям, которых даже не знаешь. Засовывай всякие мелочи в почтовый ящик и не думай, кто живет там за дверью. Ты даже не узнаешь их, если встретишься с кем-нибудь на улице! Даже не знаешь, как их зовут, тебе хватает и фамилий.

Меня душила злость. Злость на отца. Злость на брошенных детей и их родителей. Злость на Аманду, ворону на шкафу и кошку, мурлычущую у печки. Я так злился, что, кажется, мог бы ребром ладони разломить мир напополам. На одной половине светили бы луна и солнце, а на другой царила вечная тьма. На одной половине ели бы мороженое и смотрели кино, на другой в поте лица бродили по темным пещерам, не имея ни крошки еды. На одной половине радовались бы и смеялись, на другой были погружены в мрачные мысли. И, наверное, нетрудно догадаться, на какой половине оказался бы я.

Я вжался лицом в подушку и закрыл глаза. Чувствовал, как наволочка намокает от слез. Пытался снова заснуть, но сон не шел.

– Ты, наверное, думаешь, что я не знаю, каково это – быть одиноким, – проговорила Аманда. – Ну что ж, думай, твое право.

Я сел и вытер рукавом лицо. Аманда замолчала и снова уставилась в темноту. Я не знал, что сказать, поэтому начал собирать объявления в стопку. Свернул их трубочкой и засунул в пустую банку из-под варенья, которая лежала в корзине под гамаком.

– Зачем он это сделал? – спросил я. – Для чего я ему вдруг понадобился?

– Он же все-таки твой отец. – Аманда помолчала, прежде чем продолжить. – Наверное, он испугался, не найдя тебя дома. Наверное, на такое он не рассчитывал.

– Наверное, наверное… А надо было рассчитывать!

– Ты, конечно, сейчас не поверишь, но ты действительно ему нужен. И он вот так странно это выражает. – Аманда помахала объявлениями, которые все еще держала в руке.

Не знаю, поверил ли я ей. Если я нужен отцу, почему это надо демонстрировать с помощью дурацких объявлений? Почему нельзя быть просто нормальным отцом, как у других детей? Почему он как старый автомобиль, от которого можно ждать чего угодно: то заглохнет посреди перекрестка, то несется вперед с дикой скоростью, не подчиняясь тормозам? Мысли беспокойно и шумно кружили в моей голове, Аманда все так же тихо сидела рядом. Харламовский снова заснул, Мельба, ничего не ведая, мурлыкала откуда-то снизу.

– Твой отец не из вредности поступает так, как поступает, – сказала наконец Аманда, и добавила, что, судя по моим рассказам, отец и вправду странный человек. Иногда он наполняется энергией, иногда замедляется, почти замирает. Такой человек с двумя скоростями. И эти перепады между разгонами и остановками отнимают так много сил, что у отца не остается их на меня.

Аманда была права. Когда отец замедлялся, он падал на диван и ничего вокруг не видел и не слышал. В такие моменты я старался вести себя потише, чтобы не досаждать ему. А когда отец снова наполнялся скоростью, начинал без умолку болтать по телефону и бросать одежду в чемодан, мне казалось, что я путаюсь у него под ногами, и я уходил в свою комнату.

Аманда считала, что мне надо, несмотря ни на что, ходить в школу и продолжать вести нормальную жизнь. Позже, уже внизу, хлопоча по хозяйству, она сказала, что все так или иначе наладится. Не знаю, вправду ли она так думала, – говоря это, она стояла ко мне спиной и перекладывала вещи с одного места на другое: банка варенья переехала со стола на стул, деревянный ковшик – со стула на стол, стопка книжек – из-под стола под кровать, кошачья миска – на полметра влево, подсвечник – на три сантиметра вправо, швабра, опиравшаяся на посудный шкафчик, передвинулась к стене, яблоко переместилось со стола в миску и покрутилось там – и так далее. Я подумал, не происходит ли то же самое и со мной. Я только чуть-чуть изменил место, но на самом деле ничего не поменялось. Я по-прежнему лежу на коврике в прихожей, между двумя мирами, не зная, к какому из них принадлежу.

В подсобке

На следующий день я, как будто все было нормально, пошел в школу. Хотя, честно говоря, у меня уже давно было довольно смутное представление о нормальном. Существует ли оно вообще? Бывают нормальные дети, нормальные родители? Нормальные школьные дни, нормальные учителя, нормальные обеды? Чем больше я думал обо всем нормальном, тем более ненормальным оно мне казалось. То, что раньше производило впечатление нормального, оказывалось ненормальным, и наоборот. Школьный день тоже был ненормально нормальным почти до самого конца.

Последним уроком была родная речь. Учитель велел нам написать сочинение на тему «Мой двор», а сам сел к окну. Он смотрел во двор и в раздумье постукивал пальцами по подоконнику. Мне не хотелось писать про асфальтированный двор и жухлые растения, обрамляющие парковку на Керамической улице, поэтому я решил написать про Амандин сад. Начал с еловой изгороди. Описал сплетение еловых лап и перешел к скрытому за ними саду. Описал запах яблок и как ветер шуршит по вечерам листьями. Написал про дом брусничного цвета и за ним обрыв, в который свалится, убегая, каждый,