Жаворонок - Энтони Макгоуэн

кость не ударилась о камни, я съехал вниз. При этом куртка, свитер и футболка зацепились за край уступа. Острый камень врезался мне в живот и ободрал кожу, а потом я с хрустом впечатался лицом в склизкую гальку. Но всё равно пополз дальше.

Не знаю, сколько времени мне понадобилось, чтобы проползти поворот реки. Но когда он наконец оказался позади, я — перепачканный, продрогший и мокрый до нитки — посмотрел вперёд и пожалел, что вообще всё это затеял.

Река теперь была совсем другой.

Она больше никуда не неслась и не грозила небу белыми пенными кулаками, а текла тихо и спокойно. Снежинки падали на её поверхность и скользили по ней, как слезинки по щеке. Тихая заводь была размером с большую комнату, а сразу за ней река делала новый поворот. За поворотом, невидимый мне, шумел следующий водопад.

Склоны ущелья здесь были пониже — высотой с одноэтажный дом, а не двухэтажный. С обеих сторон вода подходила к ним вплотную. Плоского сухого берега, по которому я мог бы проползти, впереди больше не было. Там, где я лежал, он кончался.

Но по-настоящему поплохело мне не от этого. А от того, что кроме снежинок по реке плыло кое-что ещё.

По ней плыла шапка.

Шапка с помпоном цветов «Лидс Юнайтед».

17

Я изо всех сил закричал:

— Кенни! Кенни!

Это глупо, но я обращал свой крик к шапке, как будто это Кенни шёл под водой и на поверхности торчала только шапка. Тина бегала кругами, поскуливая, тявкая, а потом снова поскуливая.

Я попытался подползти к шапке, но в реке сразу стало глубоко и руки перестали доставать до дна. Совершенно окоченевший, я выбрался обратно на полоску сухого каменистого берега.

От бессилия, боли и одиночества я опять завопил во всю глотку. В голове у меня одна за другой, как куча ютьюбовских роликов, замелькали картины того, что могло произойти с Кенни. Он добирается до заводи, мешкает, не хочет возвращаться, не выполнив того, за чем я его послал, пытается дальше идти вброд. Ледяная вода прибывает. Вот она ему по пояс, потом по горло. Кенни спотыкается, хватает ртом воду и захлёбывается — как я сам в своих страшных фантазиях. И готово — окоченевший утопленник.

Я пытался прокручивать себе и другие ролики, в которых всё кончается хорошо. У Кенни каким-то образом получается миновать этот участок реки и выйти на дорогу. Кенни в безопасности. Ко мне спешат спасатели.

Дрожал я даже сильнее, чем Тина. От холода у меня не работала голова. Перчатки промокли, и толку от них не стало никакого. Я снял их и сунул руки под мышки. Тина снова жалась ко мне. Я лёг на бок, свернулся калачиком и прижал её к животу.

Я был готов заплакать, но оказалось, что можно так сильно замёрзнуть, что уже не заплачешь, как бы больно и тоскливо тебе ни было. Потому что ты сам превращаешься в холод.

Я снова поплыл. Меня обступили воспоминания из самого раннего детства. В них была моя мама, но только я не знаю, была она настоящая или её придумал мой мозг, слепил из матерей, которых я видел по телику и про которых читал в книжках. Она была одета, как давно уже никто не одевается — в платье с цветочками и фартук. Волосы у неё были стянуты в пучок.

Там же поблизости я вспомнил отца, как он, пьяный, еле держась на ногах, метался по кухне.

— Где же она? — орал он. — Где?

Думаю, он искал выпивку.

А ещё мне вспомнилась ссора. Мама с отцом ругались друг с другом. Ну то есть не совсем ругались. Отец что-то неразборчиво мямлил, а мамин голос звучал как пулемёт, стреляющий сосульками. Мы с Кенни слушали с площадки второго этажа. Потом Кенни рыдал в постели, спрятав голову под подушку. А я рассказывал ему историю. Может, это была самая первая история, которую я ему рассказал. Я её знал из школы. Что это была за история? Про Гензеля и Гретель. Про дорожку из хлебных крошек. Про двух детей, которых отвели в лес… Нет, эту историю я бы ему рассказывать не стал. На это у меня и тогда бы хватило ума. Наверно, я рассказал Кенни про Русалочку — недаром я помню, как в другой раз он бормотал себе под нос: «Русалочка, Русалочка…»

Тина жалась ко мне холодным комочком. Она была хорошей собачкой. Большим умом она не отличалась и трюки показывать не умела, зато очень любила Кенни. Хороший — это же ведь не то же самое, что умный.

Чтобы согреть Тину, я теснее свернулся вокруг неё. Потом, почти касаясь губами мокрой собачьей головы, начал с ней разговаривать. Что я ей говорил? Не знаю. Наверно, то, что все говорят своим собакам. Она высунула язык и потянулась им кверху, чтобы облизать мне лицо. Его кончик коснулся моего носа. Язык был шершавый и сухой.

Вода по-прежнему прибывала. Я уже прижимался спиной к подножию каменной стены. Но я больше не боялся утонуть. Я не хотел оставаться в живых без Кенни, зная, что это я отправил его на смерть в ледяной воде.

Тут мне на память пришло ещё кое-что. Ещё одна история. Тоже грустная. В ней маленькая девочка продаёт на улице спички. Надо же, бывают такие бедные люди, что им приходится торговать спичками. Девочке так холодно и так одиноко, что она начинает жечь спички одну за одной, от света их пламени ей становится немножко легче.

Почему у меня в голове всплыла именно эта история? Кончается-то она плохо…

Спички.

ЗАЖИГАЛКА!

У меня с собой была старая мамина зажигалка. Она лежала во внутреннем кармане куртки. Я пошарил там онемевшими пальцами. И нашёл её. Дважды крутанул большим пальцем колёсико, но только высек искры. На третий раз зажигалка загорелась. Золотисто-голубое газовое пламя засияло ярче солнца — в жизни не видел ничего красивее. Я сунул замёрзшие пальцы чуть ли не в самый огонь, и они стали жадно впитывать тепло. Потом я взял зажигалку согревшимися пальцами и подставил пламени пальцы другой руки.

— Давай, Тина, постарайся согреться, — сказал я собачке.

Но она едва взглянула на меня и бессильно уронила голову.

Через минуту металл на верхнем конце зажигалки нагрелся так, что её стало невозможно держать. Я отпустил пластмассовый рычажок.

И