Шахир - Владислав Анатольевич Бахревский

вглядывался в манящую синюю даль, но даже заговорить о путешествии не осмеливался. Отец не пустит, он переполнен горем по своим старшим сыновьям. Он плачет ночами. Молит аллаха. Он все еще надеется, что Мухаммедсапа и Абдулла вернутся.

— Я на охоту! — сказал Махтумкули отцу, взял лук, по забыл взять стрелы.

Он взбежал на первую гряду, но не пошел по тропе. Тропа вилась с гряды на гряду по гребешкам, Махтумкули спустился в ложбину, чтоб скрыться от глаз. Он был как цветущее дерево, в котором роится тысяча ульев.

— Я — цветущее дерево! — шептал он сам себе, и ему казалось, что воздух, сталкиваясь с ним, звенит, искрит.

Юноша почти бежал, но он — охотник — умел не потревожить тишины. Редкий камушек срывался из-под его ноги.

«Эти горы, как морщинки на челе земли», — подумал Махтумкули и остановился.

Сердце билось звонко, оно пело, как хорошо натянутые струны дутара.

Огляделся — никого: ни людей, ни зверей, ни птиц. Сел в тень, на круглый камень, почерневший от зноя.

«Его века спалили!» — пронеслась в нём строка, как стрела.

Вот так же он убегал от взрослых в детстве. Не от работы убегал, а чтоб побыть наедине. Он затаивался, разглядывая какой-либо камушек, ожидая, что через этот самый обычный камушек откроется ему вдруг неведомая людям, но изумительная тайна.

Махтумкули достал спрятанный на груди свиток — подарок Нияз Салиха, который ушел-таки на свою родину, в верховьях Амударьи, и принялся читать вслух, наслаждаясь не родным, но сладкозвучным фарси.

Мудрецы, что жемчужину смысла сверлили,

Что о сущности мира всю жизнь говорили,

Главной нити в основе основ не нашли,

Суесловили много — и все опочили.

Ты коварства бегущих небес опасайся.

Нет друзей у тебя, а с врагами не знайся,

Не надейся на завтра, сегодня живи.

Стать собою самим хоть на миг попытайся.

Эти стихи были про него и для него, и, подхваченный невесть какой силой, Махтумкули вышел из своего укрытия на солнце. Сначала пошел, а потом побежал. Ему нужно было утомить себя, потому что все в нем требовало действа, но какого? Он не знал, что ему нужно совершить. Свернуть, что ли, гору со своей дороги? Но сила, наполнившая его, была доброй. В нем все протестовало от одной только мысли — сломать. Мир казался ему совершенным.

— Все, что есть в этом мире, пусть будет всегда! Все живое пусть будет живо!

Наступи он в то мгновение на муравья — расплакался бы.

Сделав круг по горам, ноги принесли Махтумкули в гранатовое ущелье. Здесь он пробрался между камнями и колючими зарослями плодовых деревьев и кустарников в свое любимое место. Два камня, когда-то слетевшие с вершины, уперлись друг в друга лбами и застыли. Получился каменный шалаш.

Махтумкули опять достал свиток со стихами, переписанными рукой Нияз Салиха. Многие из этих стихов Махтумкули знал наизусть, но ему нравилось перечитывать их. В начертании букв жила добрая улыбка, светились мудрые глаза Нияз Салиха.

В родных горах Махтумкули стало тесно, ему хотелось в дорогу, к людям, которые, подобно Нияз Салиху, посвятили себя поискам знаний. Махтумкули мечтал о мудрых учителях, о возвышенной мужской дружбе с людьми, для которых поэзия была сама жизнь.

Он прочитал стихи. Как всегда, вслух:

Кровь, как река Джейхун, в сердце

влюбленных бьет.

Таинственный Джейхун, как пену, нас

несет.

Жизнь — мельница. Любовь вращает колесо.

А там, где нет любви, и колесо замрет.

Прочитал и замер. Он вдруг почувствовал, что не один в своем уединении. Повел глазами — тень человека на земле перед его каменным шалашом. Рука потянулась к луку, но Махтумкули тотчас вспомнил, что забыл взять колчан.

«Кто же это следит за мной? Лазутчики кызылбашей?» — поискал подходящий камень, но краем глаза вдруг разглядел: тень, напугавшая его, — тень женщины.

Он принялся разворачивать свиток, делая вид, что ищет стихотворение, и вдруг вскочил и вышел из укрытия.

— Ой!

На камне, загородившись цветущей веткой граната, стояла девушка. Она забралась сюда, видно, для того, чтоб сорвать цветок, и тут появился он, и ей пришлось затаиться.

— Ой! — вскрикнула она опять, закрывая лицо широким рукавом платья.

Заметалась, не зная, как спуститься с камня, потому что удобные уступы были там, где стоял Махтумкули. Он попятился, освобождая для нее безопасный путь, и она поняла это. Смерила взглядом расстояние — не схватит ли ее джигит? Он отступил еще. Она скользнула вниз и, словно яркая птица, полетела по зелени зарослей. Исчезла, переходя ручей, появилась на другом, высоком берегу. Обернулась. И стала вдруг медлительной в движениях, не пошла — понесла себя тропой к аулу. Голова, как у джейрана, заносчивая, на высокой шее, станом тонкая.

Махтумкули закрыл глаза, чтоб удержать в памяти черты прекрасного лица пери. Ниточки-дуги черных бровей, черные сверкающие глаза, лицо матовое, светящееся изнутри, губы розовые, добрые, змейка рта изогнута, словно девушка собиралась шепнуть манящие слова.

— Богом радость мне дана! — воскликнул Махтумкули, и звук наивной строки ударил в самое его сердце, и сердце отозвалось.

Богом радость мне дана!

Взор упал мой на желанную…

Ах, это не было поэтическим преувеличением. Стихи подхватили его, повели от рифмы к рифме по своим дорожкам.

Локон твой душист и густ;

Взор — алтарь, и он не пуст;

И кораллы влажных уст

Глубью дышат океанною.

О запретная, приди,

Ты на раны погляди.

И прильни к моей груди, —

Дай мне видеть богоданную!

Он повторил про себя стихи, и они показались ему лучшими из всего сложенного им раньше.

Ты джейран: легка, стройна,

Меда речь твоя полна;

Ты — как полная луна

Над равниною безгранною!

Такие стихи нужно было записать, пока не улетели, как девушка. Махтумкули, торопясь, перебрался через ручей и пошел к аулу, а стихи все еще гудели в нем, рождали новые строфы.

Гиацинт твоих волос

В сердце песню мне занес;

Соловей я: райских роз

Вижу гроздь благоуханную.

От страданья исцели,

Красотою утоли:

Душу душ Махтумкули

В милой видит осиянную!

Он успел записать всего две строфы, вошел в кибитку отец, совсем