Северные сказки. Книга 1 - Николай Евгеньевич Ончуков

чистоэ поле супротив боготыря. Однако Соколик Соколиков ричь говорит ему: «Ах ты, старый чёрт, седатый волк, а лежал бы на печи, говори, со старухамы, ел бы репны печёнки». А он на это старик говорит: «Ах ты, младый, юнош, не изимавши птичю щыплешь, а не узнавши старика хулишь; а розъедимся мы в чистом поли; друг друга пробуэм, каковы будем в могуциих плёцях». Однако же оны розъехались по чистому полю, розъез держали большой, друг к другу съехались, друг друга ударили по плечям, орудия погнувши, а друг друга с коней не вышибли; другый раз держали розъез ащё больший и ударились, и друг друга не вышибли и орудия погнувши опеть, поломавши. Илья Муромець и говорит: «Ах, Соколик Соколиков, выйдем с добрых коней, слезем вон, побуремся мы охапочкой». С Киева града глядит Владимир князь стальнокиевьской. «Эка беда, да если убьёт Илью, говори, и весь град попленит нас, постоять некому буде уж». Однако же оны поборовши, у Ильи ноги сплелись и на землю и пал. Соколик Соколиков сел к ему на грудь и вынимаэ ножище кинжалище и хочет Илью по грудям лопонуть ножом. Илья Муромець своим разумом и думаэт: «Што-то мни смерть на бою не написана». Однако левой рукой, а правой ногой, говори, его сверьху и вышиб вон и однако же, говори, сел ему на место на груди и спрашиват: «Скажись-ко ты, юнош — какого отца-матери сын ты?» А он ярым оком отвечаэт: «Коли я сидел бы на твоих грудях, не спрашивал бы ничего, а колол бы белую грудь топором». Однако, говори, Илья Муромець занесёт ножище кинжалище к верьху. Соколику Соколикову страшно стало, страх напал, што отрубит голову, накинет правую руку сиби на глаза, штобы страх не напал, на руки Илья Муромьця перьстень имян-ной, Илья Муромьця, у его. Илья Муромець станет на ноги и здынет Соколика Соколикова на ноги. «Ах ты, детище моё, не скажешься отцю своему, есьли бы на Микиту Добрынича напал, так была бы у тебя голова отрублена». Ну, однако же, с Киева града глядят, што Илья Муромець не убавляэт боготырей, а всё прибавляэт. Однако въехали в белокаменну по-лату, их стритили в радосью, кормили и поили сильне хорошо, говорит, Илью сына Иванычя. Однако они пожили долго или коротко время, проклаждались, йили всё. Однако говорит: «Поежжай-ко ты, Соколик Соколиков, в своё царьсво, покамесь ты при своём отци, говори, так тиби хорошо, а отлучитця отець, так Добрыня Микитич убьёт тебя, пожалуй». Как брат на брата думат, так и боготырь на боготыря. Однако Илья Муромець поехал с сыном проважать сына Соколика Соколикова во своо царьсво, туды и розъехались и роспростились с сыном. Однакоже Илья Муромець розвёрнул шатёр и лёг на отдых. Сын этот Соколик Соколиков подъехал и роздумался: «Ах, старый чёрт, седатый волк, што моей маменькой похваляэтця». Однако же слиз с своего доброго коня, однако зайдёт в белый шатёр, гди Илья спит, выхватит ножище-кинжалище и топнул Илью Муромьця ножом. У Илья Муромьця трёхпудовый крес был зарощен; однако попало ножом по кресту и не побидил его груди ничого. Скочит Илья Муромец на ноги да хватит его за волосы, да топнет о сыру землю, и тут его и душа вышла. Так его на место отец прицертил и тут его и зарыл. И воротитьця Илья Муромець во Киев град, говорит, и зачал он тут служить князю стальнокеевьскому верой и правдой. Тут балы происходили, говорит.

137

Смех и слёзы[91]

Батько, ходил, говори, рыбу удил на реки и крещеных перевозил в лодочки. Пришол человечек. «Батько, перевези меня Бога ради, а деняг нету», — говори. Батько затимился: «Без деняг не везу». — «Батько, перевези, говори, и я тебе на берегу сделаю смех и слёзы». Как батько перевёз, стоит. «Хотел смех и слёзы сделать, так сделай», — говори. Што вывернул свое добро из порток и поставил сильне крепко, как будто лом жалезный, и ударил по набою, по лодки, и лодка роскололась, и человечек пошол, далёко или близко пошол. Батьку делать нечего, смиётця и плачет, смех и слёзы, так уж... Бежит поп домой и говорит своей попадьи: «Попадья, говорит, перевёз человека, он смех и слёзы сделал мне на берегу». — «Какии же смех и слёзы?» — «Да как вывернул из порток, говори, ударил как по набою, лодка и раскололась; уж я плачу и смиюсь». — «Поп, видь это мой братець, ты не ведашь што, пой кликай его к ноци». Поп и побежал. «Шурин любезный, воротись, што ты не скажешься мни». Пришол в дом так. «А, братець мой любезный, идёшь мимо сестрици и не скажешься». Так она его накормила и напоила, просто за родного брата приняла. «Батенько, ты ляг, пусь братець на пецьки со мной согреэтця рядом». Братець там и выстал на ю, она пустила его. Как крутовато пехнул ю, она: «Ой, скаже, батюшко помер дома там». Поп-то и говорит: «Помяни, Господи, родителя». А другой раз как пехнул: «А вси померли, всё семейсьво», — он кадило хватил и ну кадить. «Помяни, Господи, всих сродьцев, сродницьков». Однако же оны там любовались, и утро пришло, не знають, как и ночь прошла. Как утро пришло, так и банкетовать, кормить и поить зачала его, угощать. Ну, однако же видь как нужно пойти ему домой, надо има и проводить. «Поп, пойдём, провадим братьця любезного мы». Однако как провожать пошли, говори, дорогой-то под гору-то зашли в ямину такую. «Ну, поп, ты постой, а я братця подале провожу, поговорю, да прощусь». На горку-то как поп вышел, братець ю и положил, ноги кверьху заздынул и шапку на ногу клал (на попадью). Как попёхнет, шапка-то и здрогнет. А поп-от глядит и думаэт, што шурин кланяэтця. «Прости, шуринок любезный, прости, шуринок любезный». Роспростилась и пришла: «Видел ли, как братець кланялся?» — «А я на место также кланялся, кланялся: прости, шуринок любезный». Она с тым и пошла.

138

Поп-исповедник[92]

Бывало, кресьянин уехал в лес за дровамы, приежжаэт с лесу, братець ты мой, домой под окно, а в фатеры в это время случился поп у хозяйки в гостях. Поп-то и говорит: «Ах, дитё, муж у тебя приехал, я у тебя». А жена-то эта мужня отвечала: «Ах ты, поп, муж на улици, а ты в фатеры, а ты видь поп», — говорит. Ну, и хорошо.