Дни яблок - Алексей Николаевич Гедеонов

него такие реакции были, вот, как будто я на голову ему блюдо это… А на прошлую днюху мы с Волопаской случайно…

— В вазе, я слыхал, подают пунш — отозвался я из угла. Девочки вздрогнули. — А тут глинтвейн, разницу видите? Нет? А она же есть…

— Лучше бы кастрюлю нашёл… Чем запугивать тут, — укорила меня Шароян.

— И лимон, и изюм, а ещё сахар, — пропищала Линник, — и специи всякие. С яблочком.

— Таблетки от жадности дайте, побольше-побольше, — ответил я и полез по кухонным закоулкам. — Есть тут бутылка! — обрадовал гостей я. — «Абу» какое-то, дикой формы. Ещё вот половина «Оксамита», но мама рассердится, это у неё для сердечной мышцы.

— А сочок? — спросила решительная Лида.

— В банке Анькин морс, — ответил я. — А что?

— Давай сюда кастрюлю, — ответила Шароян, — и «Абу» это, посмотрю, какая там форма.

— Я покрошу яблочки, — метнулась Лида, — нож уже вижу.

Карина старательно обвернула себя маминым фартуком.

— Фактически это будет компот, — сказала она и вылила в медную кастрюлю «морс». — Компот с бальзамником. Ничего страшного не случится.

Припыленная бутылка с «Абу» забулькала в шароянских руках, по кухне пронёсся дух полыни, дикой гвоздички, ещё вроде вереском потянуло и дымком сладким — неистовое что-то, короче говоря… Степное. Как вермут «Левада».

— Зачем вы варите одеколон? — Рому почти не было видно, голос его из коридора звучал нарочито низко, и наигрывал Ганжа нечто безыскусное.

— Почему ты так решил? — отозвалась Карина и помешала варево длинной ложкой. — На вкус ничего так…

— Они говорили всю ночь… — спел нам Рома.

— Горчит, — заметила Линник. — Оно, конечно, пахучее — но горькое, ужас.

— Сахарку… — предположила Карина.

— И я ожидаю наступления яблочных дней, — нежно проворковал вслед гитаре Ганжа.

— Сахар всё испортит, — авторитетно заметила Линник. — Кидаю яблоки, теперь следи за огнём. Даник, специи дашь?

— Лавровый лист! — бодро сказал я. — Для ясности предсказаний.

— Почему нет, — раздумчиво ответила Шароян.

— Я это прихватила там, в комнате, на всякий случай, — деловито заметила Линник. — Оно на шкафчике стояло. Ну, липкое немножко оказалось. Но я протёрла.

— Считаешь, покатит? А голова? В смысле, у меня от домашнего всякого сплошная боль.

— На месте голова будет, — отрапортовала Лида. — Ну, а что? Хлебать Абу с морсом? Так хоть что-то красненькое, сама посмотри, почти пузырь.

— Ну, — сказала Карина, вооружись длинной ложкой, — почему, собственно, нет? Давай, вливай.

— Даю, — пропыхтела Лида. — Вливаю…

… Ветер. В ноябре ветер на всем белом свете. Я стоял на мосту, и река под ним несла ненасытные воды из сумрака в забытье и дальше Велел ветру явились стрекозы: пара, стайка, рой. Стрекот жестоких крыл сделался сильнее ветра. Колокол начал с низкой ноты. С грома и звона. Жесткокрылые твари дрогнули, осыпались на плиты и брызнули в разные стороны. Ветер воспрянул, но Ангел молчал…

— Что это за гниль? — спросила Лидка. — Нет, ну что это? Оно солома? Ай!

Раздался шорох и множественный дробный стук, будто просыпалась на пол крупа.

— Горох, — обозначилась из полутьмы Карина. — Вся кухня в горохе. Откуда вдруг?

— Я, — сказала озарённая свечой Линник, — свет взяла и подошла, а он, Даник, мычит! Переляк, капец! Подумала, может, приступ или он просто палец прибил. Смотрю, а он и глаза уже закатил и…

— Лида! — рявкнул я.

— И в руках, — не сдалась Линник. — Смотрю — корзина… Думаю, откуда у него корзина? И главное: чего мычит — может что-то укусило?

— За язык тебя что-то укусило, — отозвался я.

— Ну, я сразу схватила эту корзину, а она… вот, как паутина гнилая… И мокрая. Можешь себе это представить?

— Нет, — ответили я и Карина хором.

— … Я ранен светлой стрелой… — откликнулись из угла Рома и гитара.

— Теперь повсюду горохи, — удовлетворённо подытожила Лида. — Ещё было непонятное: мы вот как вылили это липкое, с бутылька, в общий котёл, так столько пара было из кастрюли — ураган, Бомбей, цунами!.. И свист, и пол дрожал!

Она развернулась ко мне: «Даник, ты в курсе? Шароян аж ложку уронила… представь себе, сквозь пол ложка, тю-тю».

— Кто-то придёт, — буркнул я.

И тут от тёмного порога вскрикнули, неистово. Раздался скрежет когтей — хищник ретировался под кресло, Линник пискнула длинно, что-то опять уронила Карина.

— Ктобля… — донеслось от двери. — Разрешил?

— Фу! — в один голос сказали Лида и Шароян.

— А кроткая девушка в платье из красных шелков… — спел Рома.

Гямелнна выскочила в кухню из коридора фурией и провопила:

— Кто разрешил? А? — И, глядя почему-то на меня, ткнула мне в лицо пустой штоф.

— Коллектив, — выдохнула Линничка. — А что?

— А ты куда смотрел? — продолжила допрос Гамелина.

— Фонариком мне в глаза посвети ещё, — опомнился я. — А то плохо слышу, что шепчешь там…

Аня поставила пустую бутылку на буфет, посмотрела на неё, вздохнула и переставила на пол. Глянула вниз хмуро и заметила:

— Не знаю, что теперь и будет.

— Винчик-глинчик, — радостно заметила Лидка. — Не жабься, Анька, там от спиртного три слезы котячии. Я нашла старый мёд, кстати, тоже для глинчика польза…

— Всё готово, — заявила Шароян. — Несу напиток, разойдитесь.

— Засада, — сказала Гамелина в пространство. Потом посмотрела вслед Шароян, расплела хвост косы и сказала, глядя на меня в упор, безжалостно и близоруко: — Прости, сорвалась. Зря.

— Ничего, — ответил я. — Всё равно не забуду…

— Это наше… Для нас было, — ответила надутая Аня. — Только. А ты… ладно. Идём. Ты что, курил?

— Нет, — ответил я. — А ты?

— Я слушала Скорпов, — ответила Гамелина и вышла.

Кухня пропахла гретым «Абу» и какими-то пряностями. Я открыл балкон.

Гирляндой явилась над голыми ветками и тёмными крышами Кассиопея. Крупицы звёзд еле пробились сквозь падымок и хмурь — помигали кратко и исчезли. Ветер, южный и оттого весёлый, реял между небом и землёй, тихонько трогал полусонные каштаны неподалёку, качал фонари над улицей и, шныряя над жестяными хребтинами крыш, швырнул в меня перья и листья — забавы ради. Я отдарился сахарком, чтобы сластей непереводно, постоял минутку в темноте… И увидал издалека, что на бульваре, в начале Кудрицкой, какой-то не по погоде одетый тип играет на дудочке, а всякие ледышки в кругу фонаря, у ног музыканта, толкаются в такт, вероятно, пытаясь сложиться в слово «вечность», но получаются у них совсем другие слова. Тоже хорошие. Наверное.

Такое место в любое время.

Жуть — она вроде жужжания. Это как предчувствие, свойство очень древнее, однако позабытое, но чаше — почти всегда — просто как комар. Хотя во тьме и одинокий комар над ухом — жуть. Комната была освещена неровно, огоньки свечные повторялись в стеклах — размыто, в немногих полированных поверхностях — невнятно, и выхватывали