Дни яблок - Алексей Николаевич Гедеонов

Курсанты вещи в корзину перенесли… А мама с папой стояли смотрели друг на друга, смотрели… смотрели… Потом она на колени упала. Ноги его обняла и давай выть… Я и не слыхала, чтоб люди так выли. Потом Ада подошла — и во всё горло, дальше Алиска, та с какими-то палочками пришла, укололась, да и заревела… Папа на меня смотрит, говорит: «Ну а ты? Ты чего молчишь? Плачь! Видишь — водопад какой». А я… Только всхлипнуть и получилось. Вроде и не простилась… Ну, папа после Аду в сторону отвёл. Про старшинство ей втолковывал, с бабушкой раскланялся. Алиску потискал. А я напоследок осталась, хоть и средняя… Мы ягоды собирали и траву ещё, как бабушка сказала. Ягоды Ада поела, а я из цветов папе крестик связала, с ладонь величиной — он сначала нахмурился, потом махнул рукой, меня обнял, крестик забрал, за пазуху сунул — и пошли они с курсантами в лесок, за Волчью гору, медленно — ноги в песке вязли. А мама всё на дороге сидела и выла, и по песку кулаками била… А папа оглядывался — раз, другой и третий, нам рукой махал, а после зашёл в зелёный лес и там пропал. Больше не виделись с ним, — вздохнула мама. — Никогда…

В город вернулись, ну… как на тот свет, чтобы ты понял. Тихо, пусто, трамваи не ходят, пепел носится повсюду — и деньги валяются…

Мама повела интернатских назад, в дом сиротский. И на тачанке этой плетеной барахло везли, такие были счастливые. А мы к себе — а там новости. Соседи скачут по двору, всё в пыли, дым, говорят: «Вас разбомбило!» — ну, я же тебе рассказывала, как бомба к нам упала и в подвале осталась на всю войну, игрушки наши погубила. Запрятанные. Как будто мало этого, представь — и в нашу школу попали тоже! И что за бомба, пшик зажигательный. А выгорело всё дотла! Крыша рухнула!

— Хоть какая-то польза, — заметил я.

— Ну, наверное, — возмутилась мама. — В соседних домах некоторые тоже радовались — наша школа им свет закрывала! И ведь совсем новая она была, в первый класс пошла туда, так близко. А всё потому, что бутылки там учили делать эти, зажигательные. У Ады через раз, кстати, удавалось. Всё больше на себя…

А потом вошли немцы… Я не знаю, чего и ждала. Думали-гадали, они с рогами, например. Или зубы, как у лошадей, только острые. Или, такие вот — ну, как потом псы-рыцари в кино. Без лиц. А оказалось — множество рыжих и с усами. Блондины тоже были, загорелые, на мотоциклах и велосипедах, сердитые. Особенно на мотоциклах. Пешие какие-то не совсем злые были, просто усталые… пыльные и в сапогах все, все до единого! А наши, кстати, перед этим бегом пробежали — кто в обмотках, кто босый — такое несоответствие… А дальше, — сказала мама, — дальше страх и начался. Оккупация.

— А ты такая интересная, — отозвался я. — Про Феликса-младенца ведь ни слова…

— Просто не пойму, — ответила мама. — Что там может быть ещё? И как оно всё там оказалось? Давай глянем.

Следующей на свет Божий из недр несессера явилась какая-то медалька с едва видимым ликом и буквами — видимо, святая, и не простая, а особо чтимая.

— А! — сказала мама. — Ага! Варвара! К ней был гребешок… К Варваре бабушка с уважением относилась. Но на первое место не ставила. А вот это уже совершенно непонятно, — задумчиво продолжила мама и достала из чёрного фотоконверта иконку, совсем маленькую и тонкую, но в серебряном окладе — словно шоколадку в фольге. Установилось очень ёмкое молчание, минут на пять.

— Не знаю, откуда она тут взялась, — наконец сказала мама. — Опять. Столько лет… Постоянно нахожу её в разных местах. Наверное, ты хватаешь. И носишься… Потом икона в старых сумках и не смешно. Знаешь, почему у неё ножи?

— Забирает грехи.

— Чьи?

— Наши. Берёт себе. За нас. Это же Всех Скорбей. Ножами пронзённая.

— А откуда… — начала мама. — Да. Известно, чья работа, я так и думала. Понимаю… Так вот, этот образ старый. Бабушка моя. Нана — тебе она пра, значит. Анна Алексеевна по документам, ну, ты же знаешь, что у нас с именами. Когда-то назвали нечеловечески, в шутку — и прилипло, сокращённое. И вплоть до могилы… Видел же, что набили на памятник ей? Да… Столько вспомнилось… Она ведь родилась ещё в прошлом веке, а умерла после войны. И даже после Сталина — летом. Духов день был. Шиповник цвёл, и чайная роза повсюду. Преставилась во сне… Да.

Мама вздохнула.

— Как праведница. И жизнь длинная, и потом… в своей постели ведь… Как мало кто… Всех нас она читать научила вот, писать, чтобы клякс поменьше, тоже. С Адой было мучение, конечно, но справилась — фребеличка же. Ещё такое-всякое, ну, дом вести: готовить, шить, вышивки ещё знала, и как кружево сплесть, и с шерстью обращаться… Успела обучить. Ненавязчиво очень, что характерно. Мама же всё время на работе. Кстати, бабушка сама успела к работам приложиться, и ещё силы были, до сих пор удивляюсь. Ведь со стороны глядя — вроде всё само собой.

Мама вздохнула ещё раз и подозрительно оглядела клеёнку.

— Она, бабушка Нана, в Алиске талант и заметила. Всё ей подсовывала то грушу: «Сначала изобразить, а съесть погодя», — то веточку в цвету, то клубки разные или бусины. Слоника рисовали сотню раз. Как-то они тут венки маковые изображали на обрывках, чтобы про еду не думать. Кошку ещё вот нашу ставили позировать, та, бедная, даже засыпала сидя — нетипично. У меня с кружевами хорошо дело пошло, ты же знаешь. Так и это впрок! Меня с крючками-нитками застигнет — и так, не без интриги, сразу: «Вот глянь, Алиса, у Лики обличье — идеальный овал! Как для Леонардо! Изобрази, уж постарайся, поскорей!»

Алиске уголь и газету в крахмале, а сама в кухню. И тишина! Только сопения и слышны.

Бывали случаи, конечно, когда Алиска полрисунка съедала — дескать, картошкой пахнет, так и манит… Иногда бабушка сама садилась перед Алиской «в разном освещении», с вязаньем, например. Множество портретов вышло, почти все потеряны, но кое-какие остались. В конце концов, так это в привычку вошло, что Алиса её уже в гробу нарисовала. Я попросила, чтоб истерики унять. Творческие эти, с выламыванием пальцев… Бабушка вышла вроде спящей: кружева, крестик на подушке, розан в головах… Пасхальная тема. Хоть на выставку… А был шестьдесят второй год, борьба очередная с