Дни яблок - Алексей Николаевич Гедеонов

побачиш, так и смотришь — чем жеж оно кончится, собака дикая… Ладно, беру сито — дывлюся, шо жито, а ты сядь тут тихесенько и сумочку мне передай, там шось цикавеньке… Ну, чили выставь за двери[97], а то бывает…

— Ещё чего, — ответил я. — Говори, давай, сколько можно уже? Мера за меру. Погнали…

— Кхе, — сказала Потвора и плюнула в огонь. — Смотри мне тут, без борзянки.

Она расчистила на столе укромный уголок, взяла сито, посмотрела сквозь него за окно, в бочку с водой, на огонь — потом поставила сито на расчищенное местечко и высыпала в него горох, неизвестно откуда взявшийся в правой её жмене.

— Цит, — возвестила Потвора глубокомысленно и глянула в сито.

В ходиках на стене что-то завозилось, прохрипело: «От сволота», — и уснуло вновь, сладенько прозевавшись. Единственная стрелка показала три во второй раз.

Потвора потарахтела горохом, почесала ухо, повращала глазами, поднатужилась и выдавила совсем тоненьким голосом:

— Дай, мальчик, бабе денюшку, куплю себе молочка.

— Вымогательница, — буркнул я. И покатил ей через стол тёмный денарий.

— Отжеж, щеня зинське[98], — проскрипела Потвора, поймав монету в фартук. — Такое дать! То ж силибро!

— А надо берлянты? — елейно спросил я. — Когда ты уже напросишься?

— Ццц, — поцыкала Потвора зубом и поправила платок. — Нацит! — и она повторила манипуляцию с горохом и ситом, в этот раз из левой горсти.

Сито затряслось, потом подпрыгнуло, несколько раз пискнуло мышкой и затихло.

— Бузя, не псишь, — сказала Потвора орудию производства. — а то бабе плохо слышно. От зара надину очки[99]… Ну, непевный. — сообщила она, разглядывая прыгающие по ситу горошины. — Внимания! Зара буду казать! Вижу, бала-бала, слухай. Ты слухаешь? Кажу… Неясно ничего. Тут муть с пылюкою. За варево сказала тебе — боишься знать, мысль гонишь… А! От и важное казание![100] Две из трёх, — изрекла Потвора. — Твоих, кровных. Вот у них есть такое, что тебе нужно… знать. Будет стреча, у верхах… Верхи из тобою стретяться, непевный, шоб ты знав. И трое из семи — тутошних, не твоих, осудять тебя, як явисся з поганой дороги… А четверо — допоможуть. Там договор и крест. А серце вспокоится в сумке, и, шо характерно — в твоей же. Там у тебя выходит так: пройшлое, тепера, и шото из будучого. Носишь из собой. От…

— А можно конкретнее? — буркнул я, оплакивая римскую монетку всем сердцем беспокойным.

— Конкретные ответы шукай у школи, которую ты всю прогулял, — невозмутимо заметила Потвора. — Моё дело тонкое. Несознанка. Никаких имён. На тому и сижу.

— Хотелось бы уточнить, — повторил попытку я. — Это, что — не зовут? Само приходит, да? Оно неназываемое или безымянное? Которое гоню и знать боюсь.

Потвора посмотрела на меня памятливо.

— Была бы я как раньше — просто сварила б тебя, — устало выговорила она. — И съела. Все дела, чики-пики-туз. Так не могу ведь — и силы не те, и возраст, еще сахар поднялся, собака. Утром такие памороки[101] — еле соображаю кто, шо, где я…

— Надо много воды, это для меньше сахара, — авторитетно замтил я. — И вот, курантилу попей. Тут что-то сердечное. Ещё можно взять ношпу…

— Я уже не девочка, для курвантилов ваших, — отмахнулась она. — Везде химия… Я тебе так скажу, доигрался. Загадано тыщу раз — не бери денег, не лизь до мёртвых, не зловорожь. Так нет — казала-мазала. Оно колдун… Недошиток!. Тебе старая твоя ничего не говорила?

— А откуда… — начал я и осёкся. — Да всё время говорит. Критикует, обзывает, кулаки в лоб тыкает, вот…

— Мало, — утвердительно сказала Потвора. — Я б такое щеня задавила сразу, мешок на голову — и у воду. А она… Ладно, непевный. Ты не дуйся тут, як жаба — скажу тебе, неразумному, последнее — двух тех своих ты студова вернул — почти вернул, дуростью и жадностью — теперь стережися. Им для жизни надо, чтоб не жил ты. Совсем нежил. Таке вже було.

— Це коли?

— Як тебе не кликали ще. Одна тoдi дуже полюбила[102], — внезапно сказала Потвора и глянула куда-то, в чёрную-пречёрную воду. Та вскипела.

— Буває.

— З ким хочеш може бути, а то ж стала весна, a вiн заслаб.

— Хто?

— To xiбa тoбi треба? А нащо? Ну, вiтep…

— А…

— От moбi и «а»… Biн вci часы навеснi кволий. Тiльки-но духу набираєшься, як все квiтне, от мoдi… А то ж було: лiтав. Впав coбi. Й таке було. Позбiгалися всякi. Казали рiзну бiдy. Дивилися на його, якi там… ноги[103]…

— Тю.

— На кутю. Не тюкай бабi!

— Ну, вибач, a дaлi?

— Далi буде й не таке…

— Звiсно що, хоч з телевiзора хтось гляне.

— От би ще всяке тут менi не кавкало… Ну, то дивилися, кричали, дулi давали. А забрала одна. Ну, й полюбила… Я. Бува таке. I вiн. Були ми. От. Xoтiв з мамою знайомити, а я насмiялася. «Нехай сама прийде», — сказала.

А вiн хмурий вид зробив й до мене: «Нащо таке кажеш? — питає. — Вона ж не тутешня». Ледь улестила. А там вже й знайшлося, було. Буває, що знаходиться. От i тoдi так.[104]

— Ага…

— Дай пирога.

— Як даси ковбаси.

— Ну то й бiльше не проси, — ответила Потвора. — Катай, бо час вже, й пока не разгребёшь ото всё — забудь ко мне дорогу.

— А то шо? — не сдержался я.

— А то съем, — ответила Потвора. — И сердце засушу, на шворцi — аби гратися[105]. Катай отсюда — прямо на Саварку, там твоё дожидает. Перший, можно сказать, ключик.

Она поправила платок, сбросила сито на пол, придвинула миску с горохом к себе, запустила руки туда и словно подула в мою сторону.

— Шух-шух-шух, — сказала Потвора шёпотом. — Шух-шух — забери своих двух.

— Ходи здорова, — пожелал в ответ я.

— Хто смiється, тому не минеться…[106] — ответила Потвора.

Я вышел. В сенях сидел кот. Неподвижно, даже слишком для кота.

«Надо же, — удивился я. — Действует до сих пор».

— Лiтай на м’яких крилах[107], — посоветовал я зверю от души.

Тот и послушался — распустил довольно большие кожистые, короткошёрстные крылья, вспорхнул, покружил по сеням и вылетел прочь. Из сада донёсся визг. По всему судя — мотанки кинулись врассыпную… Вслед коту вышел и я.

Идти было не близко, скорее высоко, чем низко — сначала по мокрой улице, потом скользкой лестнице, дальше мимо Дома Книги по площади, а там на остановку и в троллейбус. До Саварки шесть остановок — и