Энола Холмс и маркиз в мышеловке - Спрингер Нэнси

Я крутила педали, направляя велосипед то к таверне, то к кузнице, табачной лавке или пабу — местам, куда «приличные» леди не заходят, и любопытные шептались между собой, бросая на меня косые взгляды.

Ничего полезного выведать не удалось.

Я старалась приветливо улыбаться и разговаривать как можно обходительнее, но на выезде из деревни до меня еще доносились громкие шепотки, догадки и сплетни, и в Фернделл-холл я вернулась в препротивном настроении.

— Ее никто не видел, — ответила я на немой вопрос миссис Лэйн. — И никто не знает, куда она могла пойти.

Я отмахнулась от предложения отобедать, хотя на самом деле уже подступало время ужина, и поднялась на второй этаж, туда, где располагались мамины комнаты. Она всегда запирала дверь и прибиралась у себя сама, вероятно, чтобы облегчить ношу миссис Лэйн, поскольку, кроме четы Лэйнов, слуг у нас в поместье не было. Я бы не стала вламываться в комнаты матери, но при сложившихся обстоятельствах...

Какой у меня оставался выбор?

Я дернула ручку, ни капли не сомневаясь, что дверь закрыта и сейчас придется искать по всему дому Лэйна и выпрашивать у него ключ.

Однако ручка повернулась.

И дверь открылась.

В тот момент я наконец поняла, что моя жизнь круто изменилась.

Даже в церкви я не осматривалась так смиренно и трепетно, как в этой гостиной. Видите ли, я читала папины книги по логике, Мальтуса, Дарвина и разделяла рациональный, научный подход своих родителей, но там меня охватило внезапное желание поверить. Во что-нибудь. В существование души или, возможно, духа.

Мама превратила гостиную в святилище творчества. На окнах висели слегка раздвинутые шелковые шторы с узором из японских лотосов, и солнечный свет озарял узкие силуэты изящной мебели из клена, намеренно выполненной под бамбук и совсем не похожей по цвету на громоздкую лакированную мебель из темного красного дерева в общей комнате отдыха. Там висели мрачные портреты наших предков, а окна закрывали тяжелые занавески из саржи, но в маминых владениях мебель была выкрашена в белый, а на стенах чудесного пастельного цвета висели прелестные акварели маминой кисти: воздушные, выполненные в мельчайших деталях бутоны и распустившиеся цветы, каждая из работ — не крупнее листа писчей бумаги и в опрятной легкой рамке.

На мгновение мне почудилось, будто мама прямо сейчас здесь, со мной, в этой комнате.

Эх, если бы это было действительно так!

Тихо, на цыпочках, словно боясь потревожить ее дух, я прошла в следующую комнату — художественную мастерскую, довольно неприглядную на вид, с окнами без занавесок, пропускающими яркий дневной свет, простым дубовым паркетом — его легче всего отмывать от краски. Я быстро окинула взглядом мольберт, наклонный стол, бумагу и принадлежности для рисования и нахмурилась, заметив деревянную коробочку.

Судя по всему, акварели и кисти мама с собой не захватила.

А я думала...

Как глупо с моей стороны! Мне следовало сразу пойти к ней в комнату. Она ушла вовсе не рисовать цветы. Куда и почему мама ушла, я пока не знала — но разве могла я найти ее в одиночку? Нет, я поступила глупо, глупо, глупо!

Я поплелась к следующей двери, ведущей в спальню.

На пороге я застыла — по нескольким причинам. Во-первых, мамина современная кровать со сверкающим каркасом медного цвета стояла незаправленной. Каждый божий день мама напоминала мне заправить постель и прибраться в комнате сразу после завтрака; вряд ли она сама оставила бы льняные простыни съехавшими с матраса, подушки разбросанными в стороны, а пуховое одеяло свисающим на персидский ковер.

Во-вторых, мама не убрала одежду в шкаф. Коричневый твидовый костюм для прогулок был небрежно наброшен на напольное зеркало.

Но позвольте — в чем же она вышла из дома, если не в своем любимом костюме, современном, практичном и подходящем для прогулок за городом, с юбкой на резинках, которую можно было подтянуть, чтобы не замочить и не испачкать подол, распахнула дверцы гардероба и уставилась на богатое разнообразие тканей: шерсть, гарус, муслин и хлопок соседствовали с дамастом, шелком, тюлем и бархатом.

Видите ли, мама человек свободных взглядов, со стержнем, сторонница суфражисток и удобной женской одежды, в том числе струящихся, чувственных платьев, воспетых эстетом Рескином, — но в то же время она вдова сквайра, что возлагает на нее определенные обязательства. Поэтому в ее шкафу висели скромные костюмы для прогулок, благопристойные повседневные наряды, одежда для официальных визитов, вечернее платье с глубоким вырезом, манто для выездов и пышное бальное платье приглушенного фиолетового оттенка, которое мама не меняла уже много лет: мода ее ни капли не волновала. Выбрасывать она ничего и не думала. У нее сохранился черный «вдовий траур», который мама носила год после папиной смерти. Бронзово-зеленый костюм для верховой езды остался с тех времен, когда она выезжала на охоту на лис. Остался и серый городской костюм с юбкой в пол и с пелериной. Шерстяные накидки, стеганые атласные кофточки, юбки с узором из индийских огурцов, масса блузок... В хаосе лилового, темно-бордового, серо-голубого, лавандового, оливкового, черного, янтарного и коричневого цветов сложно было разобрать, какого наряда не хватает.

Я закрыла дверцы шкафа и растерянно осмотрелась.

В комнате царил беспорядок. Половинки корсета и другое нижнее белье валялись на мраморном умывальнике у всех на виду, на комоде лежал причудливый предмет, похожий на пухлую подушечку из полупрозрачной ткани, набитую белым конским волосом, скатанным в шарики и завитки. Я его забрала — он оказался довольно упругим на ощупь — и спустилась на первый этаж, гадая, что же это такое.

В коридоре мне встретился Лэйн, он полировал деревянные панели. Я показала ему свою находку и спросила:

— Лэйн, что это?

Хороший дворецкий должен в любой ситуации сохранять невозмутимое выражение лица, и Лэйн постарался ничем не выдать своей неловкости, но все же слегка запнулся, отвечая на мой вопрос:

— Это... Э-э... Как сказать... Подкладка для платья, мисс Энола.

Подкладка для платья?

Не спереди же ее подкладывают? Тогда, значит, сзади.

О.

Я стояла посреди коридора напротив мужчины и держала в руках то, о чем не говорят вслух, то, что леди прячут под платье с широкой юбкой и прикрывают складками дорогой ткани.

— Прошу прощения! — воскликнула я, густо покраснев. — Я не знала. — Мне не приходилось носить турнюры, и раньше я их не видела. — Тысяча извинений.

Вдруг у меня мелькнула мысль, которая заставила забыть о смущении:

— Лэйн, а как была одета моя мать, когда уходила из дома вчера утром?

— Сложно сказать, мисс.

— При ней был чемодан или коробка?

— Совершенно точно нет, мисс.

— Ридикюль или дамская сумочка?

— Нет, мисс. Я бы заметил.

Мама редко ходила с сумочками.

— А костюм был... — Я не могла употребить при Лэйне непристойное слово «турнюр» и вместо этого сказала: — Со шлейфом? С пышной юбкой?

Что было бы очень на нее не похоже.

Однако Лэйн кивнул:

— Не скажу, во что именно она была одета, но припоминаю короткий жакет.

Такие жакеты носят с турнюром.

— И серую шляпку с высокой тульей.

Помню ее. Выглядит по-военному, напоминает перевернутый вверх дном цветочный горшок — простой народ называет такие шляпы «трехэтажными домиками с подвалом».

— Кроме того, при ней был зонт для прогулок.

Длинный черный зонт, хорошая замена трости, надежный и крепкий.

Как странно: мама взяла с собой мужской зонт и шляпу, но при этом оделась в платье с турнюром, с самой кокетливой и женственной юбкой.

Глава третья

Перед ужином пришел ответ от моих братьев.

ПРИЕДЕМ УТРОМ ПЕРВЫМ ПОЕЗДОМ ОСТАНОВКА ЧОСЕРЛИ ПРОСИМ ВСТРЕТИТЬ НА СТАНЦИИ М&Ш ХОЛМС

Чосерли, ближайший городок с железнодорожной станцией, располагался в десяти милях от Кайнфорда. Чтобы успеть к прибытию поезда, придется выйти из дома на рассвете.