Вайнахт и Рождество - Александр Константинович Киселев

человеку, которому тоже скучно? А здесь ночь, и скоро снег пойдет. И вдруг все изменилось. Я сначала даже не сообразил. А потом увидел редкие летящие снежинки, блестящий булыжник на мостовой и понял: на улице у самого дома зажегся фонарь! Вот это да! И я побежал домой, чтобы всех обрадовать. И все обрадовались, потушили свечи и керосиновую лампу, но радовались недолго. Потому что пришел фон барон. Ну, немец.

Он что-то пробурчал и прошел ко мне… то есть к себе в комнату. Бабушка почему-то шепотом спросила:

— Нести?

— Несите, — ответила мама.

— Ага, — сказала бабушка и не двинулась с места.

Мама посмотрела на бабушку:

— Так вы несете или что?

— Или что, — ответила бабушка. — Будто в доме никого моложе нет.

— Так бы и сказали, мама, — вздохнула мама и достала миску и поварешку.

Бабушка обрадовалась:

— Неси, Мария, неси, а то что-то ноги не держат… Еще и шкаф этот…

По маминой спине я видел, что она улыбается. Бабушка тоже умела читать по спине.

— И нечего смеяться. Боязно мне. А вдруг не понравится? Кто ж его знает, может, он малахольный какой? И с револьвером.

Мама наложила миску и повернулась ко мне.

— Возьми и отнеси. Осторожно только, горячее. Пока он ест, кофе сварю.

— Кофе… — проворчала бабушка. — Нехристь он и есть нехристь.

Мама сказала:

— Вы же сами кофе любите.

— Я — другое дело, — отрезала бабушка.

Несколько шагов, которые я прошел из комнаты в комнату по маленькому коридору, показались мне самой длинной дорогой в жизни. А что, думал я, если взять вот этот ма-а-аленький кусочек мяса и пол-ложечки картошки? Ведь никто не заметит! Но это будет воровство. Я остановился у двери. Но фон барон — враг, фашист. Своровать у фашиста считается воровством или нет? Пока я думал, дверь открылась. Передо мной стоял немец. Он взял у меня миску, понюхал и что-то спросил.

— Мама! — заорал я.

Прибежала испуганная мама.

Немец удивленно посмотрел на нас. Ткнул пальцем в кашу и снова что-то спросил.

Мама ответила:

— Картошка с мясом.

И тут же добавила несколько слов по-немецки.

— А, зо, — сказал немец и повторил:

— Картёшька?

Мама кивнула.

И тогда немец сделал удивительную вещь. Он присел передо мной на корточки, ткнул себя пальцем в грудь и сказал:

— Герхард, — и еще несколько слов по-немецки.

Мама перевела:

— Он говорит, что его зовут Герхард и чтобы ты его не боялся.

А я и не боялся. Это я от неожиданности закричал.

Немец поднялся и сказал маме:

— Герхард.

— Мария, — ответила мама и взяла меня за руку. Немец стоял и молчал, держа в руках остывающую миску. Неужели ему есть не хочется? Мама тоже молчала. Потом сказала что-то со словом «кофе» и увела меня.

Бабушка сразу стала спрашивать, что и как, а я заглянул в кастрюльку, в которой варилась картошка. Она была пуста.

— У них все рассчитано, — вздохнула мама. — До грамма.

— Эти да, эти крохоборы считать умеют, — сказала бабушка.

Я незаметно провел пальцем по стенке кастрюли и лизнул. Если бы мама увидела, она точно бы меня наказала. Она всегда учила меня не быть жадным к еде и есть не торопясь. Это, конечно, хорошо. Только когда еда есть. А сегодня из еды были только свекла и хлеб. Свекла с нашего огородика за домом. А хлеб бабушка сама пекла. У нее немного муки осталось. Этой мукой она очень гордилась. Вот, говорила она маме, ты меня критикуешь, что я на черный день запасы делаю, а вот он и наступил, черный день. И при этом радовалась так, будто наступил праздник, а не черный день.

Пока я ел свеклу, мама сварила кофе.

И начались новые мучения. Я нес кофе, а на блюдечке лежали три куска сахара. Белого-белого! Я даже не знал, что так люблю сахар. Мед тоже хорошо, но сахар лучше. Почему пчелы сахар не делают?

Я поставил кофе на стол и взял пустую миску. Немец кивнул, взял два куска сахара и протянул мне.

— Нет, — сказал я.

Он помотал головой, взял мою руку, вложил сахар и заговорил. Показывал на сахар и на голову.

— Нет, — опять сказал я.

Он нахмурился, встал, не выпуская моей руки, довел до двери, подтолкнул и сказал какое-то сердитое слово.

Сахар и миску я отдал маме.

— Это он чего? — удивилась бабушка. — Сахар не любит? Зубы, наверно, болят.

Мама молча взяла сахар и убрала.

— Ты чего? — возмутилась бабушка. — Он же сам отдал!

— Да, — сказал я. — Он сам отдал. Я два раза не брал, а он дал и выгнал.

— Ребенок сахару сколько времени не видел! А в его возрасте сахар для головы нужен. Чтобы мозги росли как надо.

— Как хотите, — сказала мама и достала сахар.

Бабушка тут же радостно захлопотала, достала чашки, поставила на плиту чайник.

— Эх, Николай, сейчас мы с тобой кипяточку, да с сахарцом! Устроим сладкую жизнь.

А я подумал, что все-таки это неправильно. Я вчера у Ивана Ильича мед ел, а мама с бабушкой нет. И вообще, как я буду с немцами воевать и листовки вешать, если фашистский сахар ем? Валя бы не стал, я точно знаю. Он даже шоколад немецкий не стал бы есть!

И я сказал:

— Я не буду.

Бабушка даже ложку уронила.

— Это что за новости? Как не будешь? Тебе надо! Для мозгов! Это как лекарство.

Я сказал:

— Скоро немцев разобьют, и этого сахара завались будет.

Бабушка поднесла ладонь ко рту и зашипела:

— Ты что, с ума сошел! Замолчи немедленно! И не вздумай такие слова говорить!

Мама сказала:

— Николай, ты понимаешь, что можно говорить, а что нельзя? Ты понимаешь, что с нами будет, если кто-то, какой-то недобрый человек это услышит?

— Ты чай пить будешь? — грозно спросила меня бабушка.

Чаю я не хотел. Я хотел долго-долго сосать кусочек сахара… Но я сказал:

— Не буду.

— Ну, твое дело. Давай, Мария, мы с тобой почаевничаем.

— Вы пейте, я тоже не хочу, — сказала мама.

— Сговорились? — обиделась бабушка. — Вы, значит, такие, а я, значит, не такая?

— Не обижайтесь, — сказала мама. — Не будем ссориться по пустякам.

И улыбнулась, и тряхнула волосами:

— А, гулять так гулять! Наливайте, мама! Николай, живо за стол!

Когда мама такая, мне становится хорошо, а когда улыбается — будто солнце светит. Жаль, что она редко улыбается. И я, конечно, сел, и пил горячую воду с мятой, и мама с бабушкой о чем-то говорили, и я о чем-то говорил, и мы даже смеялись. А сахар… я