Давид Гроссман - Бывают дети-зигзаги

Человек с собакой прошел мимо. Собака задержалась на миг, обнюхала мои ботинки, с подозрением оглядела меня и даже замычала было, но хозяин потянул ее за поводок, и она так и не успела меня выдать.

Я быстро зашагал по тротуару. Наверно, понадобится не один год, чтобы разобраться во всей этой путанице. Как только я мог не понять, что происходит? Столько народу искало меня, беспокоилось обо мне, а я все это время свято верил в свою выдумку!

Впрочем, как и всегда.

Дурак я, дурак. Что я себе вообразил? Будто отец отдал меня дипломированному преступнику, чтобы тот приоткрыл мне двери в преступный мир? Чтобы я прошел ускоренный курс «Введение в преступления»? Мой отец, который всю свою жизнь посвятил закону, который всю жизнь боролся с такими, как Феликс?

Как? Почему? Точно меня, сонного, свели с верной дороги на кривую окольную тропу, а я так и продолжил идти по ней, глупо улыбаясь, считая, что я на правильном пути.

А это был путь преступности. Путь лжи. Я сам себя обманул.

Газетный киоск на углу еще не закрылся. Я прошел мимо, мельком проглядывая заголовки. Во всех газетах я был на первой полосе. Впрочем, кроме того, что меня похитили, сообщить им было нечего. Даже имени моего они не знали — полиция все держала в тайне.

Похищен. В смертельной опасности. Эти слова казались пустым звуком. Между ними и Феликсом не было никакой связи. И ни в какой опасности я не был. Что они там выдумывают, у себя в газетах? Лишь бы привлечь читателей.

Я перешел на другую сторону улицы, зашагал быстро и сам не зная куда. Подальше от Феликса. Я убегал от него. От исходившей от него опасности. Что он делает сейчас, один, на кухне? Наверняка уже скрылся. Растаял, словно тень. Пошел обманывать других мальчишек.

Я сделал большой круг и вернулся к дому Лолы. Я только хотел посмотреть, не сбежал ли он через окно. Нет, даже не пытался. Надо валить отсюда и идти в полицию. Можно попросить позвонить из газетного киоска. Денег у меня нет, но я объясню продавцу, что я тот самый ребенок из газет. Тот самый, похищенный.

Я пошел медленнее. Такие решения надо как следует взвешивать. Интересно, Миха уже знает? В классе уже догадались, что это меня похитили? Те, кто смеялся надо мной и над отцом, над моими играми в сыщика, над тем, как мы отдаем честь при встрече, как отец повышает меня в звании (ну, или не повышает), над тем, что «ангела-хранителя всего отдела» не приняли даже в дорожный патруль, потому что на него нельзя положиться, поскольку он то-то, и то-то, и то-то.

Посмотрим, что они скажут теперь. Даже госпожа Маркус, так мечтавшая вышвырнуть меня из школы, небось уронит скупую слезу и скажет: «Он был хорошим мальчиком. Просто очень творческим. Так уж оно устроено: бывают дети прямоугольные, а бывают и дети-зигзаги. Мы не поняли этого вовремя». А учителя начнут перезваниваться: «Да, это он. Бедненький. Вероятно, в этом есть и наша вина. Надо подготовить выставку его памяти. Он был особенный ребенок. Хотя и хулиганил иногда».

А что подумает Хаим Штаубер? Расстроится ли хоть чуть-чуть? И расскажет ли об этом дома?

Я сунул руки в карманы, чтобы не разгоняться. Куда я так несусь? Надо подумать, прежде чем что-то предпринимать. Я снова оказался возле дома Лолы. Все улицы здесь на одно лицо. Я снова обогнул угол, снова скользнул глазами по газетным заголовкам. Может, даже Голда Меир, глава правительства, обратит внимание на эту новость и спросит у своих советников, действительно ли полиция делает все возможное для спасения ребенка, и потребует, чтобы ей по секрету сообщили его имя, и советник шепнет мое имя ей на ушко, и глава правительства скажет своим особенным голосом: «О!» и на секунду отложит все важные дела.

А Феликс? Что он сейчас делает на кухне? Феликс, коллега, с которым мы так прекрасно провели эти два дня, возможно, самые счастливые дни моей жизни? В одно мгновение он превратился в чуждый и страшный газетный заголовок. Когда я уходил, его, казалось, оставили все силы. Почему для него так важно, чтобы я ему поверил? Почему в эти два дня он так старался развлечь и порадовать меня?

Он стал моим товарищем по вегетарианству.

А я пообещал (правда, в сердце) хранить ему верность. И предал его.

Но ведь он предал меня первым?

Я растерянно присел на бордюр.

На главной улице завыла полицейская сирена. Если они приедут сюда, все кончено. Я уже никогда не узнаю, что хотел рассказать Феликс. Ни о чем не смогу его расспросить. А отец ни за что не расскажет мне. Он не хочет, чтобы я знал. Поэтому и Габи запрещено об этом говорить.

А Феликс сказал, что был знаком с Зоарой. Он знает, как она познакомилась с моим отцом и почему они решили вместе поселиться на горе.

А что за лошади у них там были? Как они жили там вдвоем?

Он говорит, что похитил меня, чтобы что-то поведать.

Какую-то историю. Эта история постоянно кружит надо мной. Тринадцать лет не подавала голоса, а теперь не дает мне покоя.

Стоп. Фотография. Фотография, которую Феликс показал в поезде.

Я схватился за голову. На фотографии, той, с Михой, я был в пальто. То есть Феликс начал планировать эту операцию еще зимой. Сколько же усилий он приложил и сколько всего придумал! И только для того, чтобы что-то мне рассказать? А «бугатти», привезенный на корабле специально для меня? А вторая машина, в которую мы пересели? Может, меня ожидает еще что-то интересное… И он ведь сказал Лоле, что это его последнее выступление. Потом все. Занавес.

Он знает обо мне что-то. Что-то важное и для него тоже. Если бы ему было все равно, он не стал бы так стараться. Никто, кроме него, не сможет мне этого рассказать. За тринадцать лет никто даже не попытался.

Я его не боюсь, сказал я себе и тут же вздрогнул. Я могу вернуться туда, выслушать его рассказ, а потом сдать его полиции.

Получится просто великолепно, убеждал я себя. Десять лет назад преступника поймал отец-полицейский, а вот теперь — его сын. Преемственность поколений.

Во мне снова закипела ярость. Нет, ну какой же мошенник! Как он заставил меня поверить, что за всей этой операцией стоит мой отец?

Но в глубине души я вынужден был признать: он не заставлял меня. Я задавал ему вопросы, он на них отвечал и в общем-то даже не врал. Вот что самое странное: мне он не соврал ни разу. Ну, разве что когда хотел насмешить пистолетом. Наоборот, он с удовольствием рассказывал мне о себе. Рассказывал, похоже, правду. Будто хотел хотя бы одному человеку, пусть даже ребенку, поведать о себе все начистоту, без прикрас.

Но почему именно мне? Сыну полицейского, который его поймал?

Я встал и направился к дому Лолы. Феликс не врал мне. Не сделал мне ничего плохого. Не препятствовал, когда я решил уйти. Почему я не прислушался к нему сразу, ведь он же все время повторял: «Ты решаешь»? Все зависит только от меня. Если хватит смелости, я все узнаю. А если нет — можно хоть сейчас возвращаться домой, все будут считать меня героем, вырвавшимся из лап похитителей, а правды никто никогда не узнает.

Я медленно поднимался по ступенькам. Да: я возвращался по собственной воле. Выслушаю его, а потом обману и сдам полиции. Так и сделаю. Искуплю все, что натворил с ним на пару. И отец меня простит.

Я не сразу постучал в дверь. Подумай как следует, сказал я себе. У него пистолет. Он в отчаянии. Сейчас у тебя еще есть путь к отступлению. Но если ты войдешь туда, возможно, уже не выйдешь живым.

Я постучал. Изнутри не слышно было ни звука.

Он уже сбежал, подумал я. А что ему было делать? Терпеливо дожидаться, пока я вернусь с полицией? Сбежал вместе с моей историей. Сердце заныло. Не только из-за рассказа. Я вдруг понял, что буду скучать по Феликсу, по этому мошеннику и жулику.

Я нажал на ручку двери. Дверь открылась. Я боком прошел внутрь — чтобы труднее было попасть, если станет стрелять. Все рефлексы, выработанные во мне отцом, вдруг проснулись.

Тишина.

— Есть тут кто-нибудь? — осторожно спросил я.

Занавеска дрогнула, из-за нее появился Феликс. В руке у него был пистолет. Так я и знал. И как последний идиот попался в его западню.

— Ты возвращался. — Он был бледен, несмотря на загар, рука его дрожала. — Один возвращался, без полиции, а?

Я кивнул, не смея двинуться с места, проклиная себя за глупость.

Он швырнул пистолет на ковер и закрыл лицо руками. Прижал их к глазам что было сил. Я не двигался. Не бросился поднимать пистолет. Ждал, пока он успокоится, пока плечи его перестанут вздрагивать. Когда он отнял руки от лица, глаза у него были опухшими и красными.

— Возвращался, — бормотал он, — какое счастье, Амнон, ты возвращался.

Пошатываясь, он прошел мимо меня. Он с трудом переставлял ноги, шевелюра его была растрепана, лоб в испарине. Я подождал, пока он войдет в кухню, быстро поднял пистолет и сунул его в карман. На всякий случай. Но сердце у меня забилось быстрее, сам не знаю почему. Я застыл в дверях. Феликс выпил стакан воды и со вздохом опустился на стул, поддерживая рукой голову. В лице у него не было ни кровинки. Как на полицейских снимках из морга. На столе лежали листок с парой строчек и ручка. Проследив за моим взглядом, Феликс быстро схватил листок и смял его.