Вайнахт и Рождество - Александр Константинович Киселев

Иван Ильич так рассказывал про его рождение, с такими подробностями, будто сам это видел: как новорожденного положили в ясли в сарае для животных, как было холодно, и от дыхания овец и коров шел пар, как взошла звезда, и пришли три царя-чародея с подарками. Он долго рассказывал, но не скучно.

Еще он сказал, что сегодня немецкое рождество. А русское будет после нового года. Потому что по русскому календарю Рождество бывает 7 января, а по немецкому — сегодня. Он объяснял, почему так получилось, но я не очень понял. А Сонька так заслушалась, что закрутила кольцо из волос вокруг носа, и все смеялись.

Мама переводила, и Герд кивал. И он сказал, что сегодня необычное Рождество, потому что за столом сидит Николаус. И все посмотрели на меня. Оказывается, у них, у немцев и баварцев, верят, что на Рождество приходит святой Николай и дарит детям подарки. Я-то понял, что это сказка такая. На самом деле это родители дарят, а говорят, будто святой Николай. А никакого святого Николая нет. И мы даже поспорили с Сонькой.

Герд слушал нас и улыбался. Наконец он поднял руку и сказал, что тогда сам попробует себя в роли Николауса.

Он вышел и тут же вернулся. Я уже догадался, что будет, и мне стало немного тревожно и весело.

И Герд сделал нам подарки. Соне он подарил настоящую, очень красивую авторучку. Не такую, какими мы пишем, которую через каждое слово макать в чернила надо, а такую, которая заправляется чернилами. И ею целый день писать можно! Все стали ее рассматривать и восхищаться. А Сонька из бледной стала красной, и глаза у нее светились.

А мне… Нет, я бы ни за что не поверил! Ведь я же никому ничего не говорил! Как? Как он узнал? Герд подарил мне свой перочинный нож! Я так обалдел, что забыл спасибо сказать. Я никогда, никогда в жизни не получал такого подарка! Мне сразу захотелось уйти, сесть одному и рассматривать, рассматривать нож, открывать и закрывать все лезвия и инструменты. Но это было невежливо. Я положил нож рядом с тарелкой и стал ждать, когда можно будет уйти.

Герд взглянул на часы и на маму. Она кивнула.

— Полина Петровна, — сказала она. — Герд меня в кино пригласил. Так что мы…

В другое время я бы обиделся. Могли бы и меня взять. Но сейчас, когда у меня нож, было не до кино.

— Что ж меня-то спрашивать, — строго сказала бабушка. — Я вам не указчица. У вас свой ум есть.

Мама хотела еще что-то сказать, но не стала. И они с Гердом ушли.

— Вот оно, значит, как… — сказала бабушка непонятно кому.

— Вот так, — отозвался Иван Ильич. — Война войной, а… Жизнь.

Бабушка вздохнула и тихо проговорила:

— Четыре года… Четыре года, Иван Ильич, я ее блюла. Девка-то видная, молодая, что ж я, не понимаю, что ли. Четыре года никого. А тут — и война, и немец, — все вроде не способствует, а вот на тебе.

— Жизнь, — повторил Иван Ильич.

Колун

Город снова изменился. Немцев вдруг стало намного больше, и были они какие-то злые, по улицам шли военные машины, самоходки, лошади и тягачи везли пушки. Людей выгоняли таскать мешки с песком, рыть какие-то ямы. А как их рыть, если стояли такие морозы, что лопата только звенела, ударившись о землю. Когда я бежал на скульптурную фабрику через парк, меня чуть не застрелил один немец. Оказывается, теперь здесь, на краю обрыва, спускавшегося к реке, стояли пушки с длинными стволами. К фабрике вообще было невозможно подобраться, везде были немцы.

Немцы суетились, а город затаился. Иван Ильич, придя из храма, сказал, грея руки над печкой:

— Ну, Петровна, что-то грядет… Говорят, наши недалеко.

— О, Господи, — перекрестилась бабушка. — Теперь уж и не знаю, радоваться или… Что с Марьей-то будет?

Но мама была спокойна, словно ничего не происходило. А я испугался.

Через день или два после Рождества бабушка ушла в церковь, а мы с Соней были внизу. Я слышал, как мама и Герд пришли домой.

Я поднялся наверх. Ни в кухне, ни в нашей комнате никого не было. Я снова вышел в коридор и услышал голоса в комнате Герда. Они говорили по-немецки и громко. Я не знал, о чем они говорили, но понял, что Герд ее убеждал в чем-то, а мама все больше молчала или отвечала коротко «найн». Это слово «нет», я уже знал. Потом она вдруг сказала по-русски: «Это невозможно». Они долго молчали, и вдруг мама совсем другим голосом сказала:

— Герд…

Мне показалось, что она плакала.

Я тихо-тихо спустился вниз.

А на следующее утро, когда мы завтракали, Герд был веселый, мама тоже. Он ушел, подмигнув мне. Мама подошла к окну и смотрела, как уходит Герд. Потом она подняла руку, будто хотела помахать, но тут же опустила ее. Она уже не была веселой.

Кроме нас, никого не было. Бабушка ушла в церковь с Иваном Ильичом рано утром. Теперь она часто туда ходила.

Мама молча стала собираться.

— Мама, а что будет, когда наши придут?

— Что значит «что будет»? Придут и придут. Хорошо, — сказала мама.

— А ты?

— Все будет хорошо, не бойся, — сказала мама.

— Ты с немцами не уйдешь?

Мама внимательно и серьезно посмотрела на меня и села.

— Подойди ко мне.

Я подошел, и она обняла меня. Я вспомнил, как она обнимала меня тогда, после казни Вали, и мне стало хорошо, и защипало глаза.

— Все будет хорошо, Колюшка. Только ты помоги мне. Поможешь?

Я кивнул.

— Тогда слушай меня внимательно. Я сегодня домой не приду. Так надо. Ты пока никому об этом не говори: ни Соне, ни бабушке. Скажешь вечером, понял?

— А Герду?

Она как будто не услышала.

— Мне надо сделать одно важное дело. Ты меня ни о чем не спрашивай. А потом я вернусь. Ни ты, ни бабушка — никто не должен за меня беспокоиться. Хорошо? И… что бы ни случилось, я вернусь.

— Хорошо, мама.

— Сейчас мы выйдем вместе. Я пойду на службу, а ты на рынок. Помнишь, у кого я картошку покупала? Он будет там же, на том же месте. Подойдешь к нему, скажешь, что колун, который я у него взяла, слишком тяжелый. Я такой не подниму.

— А Герд?

Она снова не услышала.

— Он пойдет с тобой и заберет этот колун. Он в правом углу лежит, под дровами. А потом другой принесет,