Давид Гроссман - Бывают дети-зигзаги

Но я ничего не мог поделать. Хаим нашел себе новых друзей, с которыми ему было интереснее, чем со мной. Может, они умели разговаривать с ним о Моцарте и племени инков, наверное, они понимали без слов, что значит «полная жизнь».

А мне остался Миха. Он быстро мне надоедал, я им тяготился, он не понимал, что происходит, а быть может, понимал и получал удовольствие от того, что я над ним издеваюсь, потому что так еще сильнее обнажалось мое уродство.

Однажды на уроке Хаим обмолвился про корриду. Кажется, рассказывал, что во время каждого такого боя в Испании убивают шесть быков. Вернувшись домой, я сделал то, что сделал бы на моем месте всякий порядочный гражданин, — позвонил в полицию.

Я попросил Габи отложить дела и рассказать мне все, что она знает про корриду.

Габи взяла такси и отправилась в библиотеку Народного дома, после чего приехала ко мне с исписанным листом, куда занесла все, что нашлось в энциклопедии. Мы сели на кухне, она читала вслух. Не задавала вопросов. Только время от времени поглядывала на меня. У меня на лице все написано было большими буквами, и этого она не могла не заметить. Пробормотала что-то вроде: «Знание — сила, да?» и продолжала читать. Я сидел с закрытыми глазами, и каждое слово, которое она произносила, ударялось в меня, било как раз в то больное от ревности место.

На следующий день я улучил момент, чтобы сказать Хаиму, что маленький меч, который вонзают в быка в начале корриды, называется бандерилья и что он сделан в форме пчелиного жала, поэтому легко втыкается в быка и плохо вынимается. Хаим внимательно выслушал меня и сказал, что этого он не знал, и поинтересовался, не знаю ли я, чем отличается матадор от тореро.

В тот вечер Габи предстояла нелегкая задача. Она позвонила нескольким знакомым, потом своей университетской преподавательнице. Итог ее поисков сводился к тому, что тореро — это каждый, кто участвует в бое быков, а матадор — только тот, кто убивает быка.

Все это я выпалил Хаиму на перемене и не преминул заметить, что в португальской корриде быков не убивают, а в Испании особо отличившийся матадор получает в качестве приза бычье ухо — а иногда и два, ну а если он настолько великолепен, как Пако Камини (знаменитый Пако Камини!), то может получить даже хвост. У Хаима засветились глаза. Он сказал, что отец обещал достать ему фотографии с настоящего боя быков и он сможет мне их показать. На что я небрежно заметил, что лучше бы он достал фотографии с бандерильями, поскольку вид бумажных лент, которыми украшают пики и бандерильи, изумителен.

А потом развернулся, собираясь уйти.

Хаим пошел за мной.

Так, мало-помалу, осторожно, он начал возвращаться ко мне.

Каждый день мы обменивались полезной информацией про корриду, облачение матадоров и разновидности ножей и пик. В половине шестого Хаим заканчивал играть и бежал к домику на дереве. Мы проводили вместе минуту-другую, не больше, и говорили только на одну тему. Наша обновленная дружба была еще слишком непрочной, чтобы нагружать на нее слишком много. Похоже, Хаим чувствовал, что я представляю собой одну сплошную рану.

Между нами существовал неписаный договор — договор жалости. Мы остерегались разговаривать на другие темы, в которых он разбирался, а я нет. Все-таки Хаим был совершенно особым человеком.

Мы беседовали пару минут, обсуждали какого-нибудь известного матадора, о котором Габи удалось разузнать, или трагические случаи, когда бык убил матадора, или стили вонзания пики. Содрогаясь от удовольствия, смаковали имена Рафаэля ди Паула, Рикардо Торреса и Луиса Мацанити, экзаменовали друг друга на тему известных боев, вспоминали, кто в каком бою получил ухо или хвост и как закончил свою роскошную жизнь. Несколько мгновений непринужденной беседы, минуты, паутинкой блеснувшие на солнце. Мы прощались по-хорошему, а я падал на спину и лежал так, счастливый, целый час и даже не злился, когда среди ветвей появлялась круглая физиономия Михи с дурацким вопросом:

— Как дела, Нуну?

Неделя. Две недели. Такая тонкая нить. Если он ее оборвет, я навеки погружусь в пучину вод. Я этого не вынесу. Габи трудилась как проклятая. Каждый день она звонила советнику по делам культуры посольства Испании и по капле выжимала из него информацию. Она съездила к родителям в Нес-Циону и привезла оттуда книгу стихов испанского поэта Лорки, который писал о корриде. А я, в свою очередь, начал втайне вести наблюдения за Песией, коровой, которую сосед привел с собой из кибуца. Она была счастливой обладательницей пары роскошных рогов, которые Маутнер не срезал ей в молодости и которыми никогда не пользовалась. Тихая по натуре, больше всего она любила пастись на лугу рядом с домиком Маутнера, щипать траву и медленно двигать толстыми губами. От размышлений в ее черных глазах появлялось что-то человеческое. В один прекрасный день я пробежал мимо нее с красным полотенцем, утянутым с бельевой веревки. Она проследила за мной изумленным взглядом, и хвост ее закачался, как маятник, и я подумал, что, может быть, ее деды провели жизнь в Испании и их кровь течет в ее жилах. В тот же вечер Габи с чувством и воодушевлением зачитала мне стихотворение «Било пять часов пополудни», которое испанский поэт Лорка написал в память об убитом матадоре. Там были примерно такие строчки: «И гулко ударил большой колокол / в пятом часу пополудни, / Агония радугой расцветилась, / О, мрачные пять часов пополудни! / Было мрачно в пять часов пополудни!»[17]

Габи закончила читать. Лицо ее почернело. Рука дрожала в воздухе, голова откинулась назад, будто пронзенная пикой. Я трепетал под одеялом. Слова этого Лорки растекались по телу, как терпкое вино. Я залез под одеяло почти с головой, и мне казалось, что моя кровать охвачена языками пламени. Потом, после всей этой истории, Габи сказала, что знай она, к чему меня подтолкнет это стихотворение, читала бы мне только детские потешки. Но в тот вечер она еще ничего не ведала и потому оставила эти строки бросаться на рога и по-бычьи реветь в моей комнате, наполнять мой сон мерцанием красных как кровь мантий.

На следующий день в уборной я поделился своей выдумкой с Хаимом и Михой. Я понял свое предназначение: я буду первым израильским матадором.

Повисла тишина. Над моей головой красными огнями засверкало слово «Испания».

— Матадор? — прошептал Хаим с благоговейным страхом. — Ты пойдешь к Маутнеру?

— Разумеется. Ничего не поделаешь. Я буду биться с его быком не на жизнь, а на смерть.

В основном все-таки на смерть, подумал я. Потому что связываться с Маутнером…

— С коровой, — поправил Миха. — Песия — корова, а не бык.

Меня окатила волна страха. Моторчик во лбу жужжал, как оса.

— Но у нее рога, — тихо заметил Хаим, начиная понимать, что приключение, которое я ему сейчас предлагаю, — самое опасное и увлекательное из всех возможных. Вершина нашей дружбы.

— Вы со мной? — осведомился я. — Мне нужны два пикадора.

Воцарилось молчание. У меня закружилась голова от стаи пугающих образов, и кольнуло какое-то горькое предчувствие, и послышались мольбы и крики предостережения. Но глаза Хаима загорелись двумя факелами, и мы оба тихо засмеялись. Миха сверлил меня нехорошим взглядом. Небось злорадствовал заранее — он-то наверняка подозревал, чем все это закончится. Я видеть не мог эту тусклую физиономию. Что он понимает в мужестве, ярости, в дружбе и сказках?! В жизни, полной смысла. Мы с Хаимом взялись за руки и начали прыгать как сумасшедшие и вопить — молча, чтобы его мама не появилась и не поняла раньше времени, какой я пропащий человек.

ГЛАВА 14

ТРЕБУЕТСЯ ДУЛЬСИНЕЯ

— Вот это была трапеза! — Феликс, сыто и довольно улыбаясь, отложил вилку.

В ресторане царил полумрак. Горели свечи в розовых подсвечниках. Живот у меня округлился, на столе покоились остатки самой роскошной трапезы, в какой мне доводилось принимать участие. На первое Феликс заказал гусиную печень и суп из спаржи, а основным блюдом — утку в апельсиновом соусе. Я с трудом устоял перед аппетитными бифштексами, проплывшими передо мной, но сдержался и набросился на жареную картошку и рис. Вот это был рис! Вот это картошка! Два раза просил добавки. А суп с лесными грибами, а перец, фаршированный миндалем и кедровыми орешками! И три порции шоколадного мусса. Когда Феликс поинтересовался, что я думаю по поводу здешней кухни, я честно ответил, что поварам из полицейской столовой есть чему поучиться.

— Но главное то, что сегодня и завтра мы посовершаем великие дела! — провозгласил вдруг Феликс уже привычным старческим голосом.

— Великие — это какие? — с тревогой спросил я и тут же повторил вопрос голосом Тами: вдруг кто-то подслушивает?

— Может быть, поделаем наш мир чутку лучше, — рассмеялся Феликс. — Сделаем такое, чтобы люди, послышав о нас, говорили: «О-ла-ла! Вот это искусство! Вот это называется мужество двух друзей! Вот это стиль!»