Давид Гроссман - Бывают дети-зигзаги

— Как тебе это удалось? Когда?..

— Кто знает? Они попадались мне перед глазами, вот я и брал. У меня руки думывают быстрее, чем голова.

Я промолчал. Слов не было. Я даже не знал, что чувствую по этому поводу. С одной стороны, это была самая настоящая кража. Но с другой — Феликс смотрел на меня и видел по лицу все, что я мог бы сказать. Он тоже погрустнел.

— Вот ерунда, — сказал он наконец, — ты ведь прав… На самом деле не стоило их взять. Некрасиво. Ведь милый парень.

— Тогда зачем ты их стащил?

Феликс совсем поник и втянул голову в плечи, сейчас он и вправду походил на старика, а усы имели совсем жалкий вид.

— Наверное… Только не посмейся… Я хотел похвастать…

— Похвастать? Чем?

— Что я могу украдывать у полицейского часы. Украдывать, как раз когда он проверяет у меня документы. Вытворивать какую-нибудь смешную штуку вроде этой, чтобы мы с тобой оба потом смеялись над этим…

Эта кража злила меня. Благородный договор между Феликсом и отцом утратил все свое очарование. Я снова почувствовал прохладное лезвие, которое постоянно ворочалось у меня под сердцем и предупреждало, что я ошибаюсь, что есть в этом Феликсе что-то такое, чего я еще совсем не понимаю. Но когда мой взгляд упал на его расстроенное лицо и бормочущие губы, у меня сердце заныло от жалости. «Он хотел меня порадовать, — подумал я. — Если бы он умел танцевать, он бы станцевал, чтобы сделать мне приятное. Если бы умел петь, то спел бы. Но он умеет только обманывать, красть и стрелять из пистолета. Поэтому сначала он стрелял, а теперь устроил это представление с кражей».

— Может, мы сможем вернуть ему часы? — предложил я.

— Может быть… Да. Мы оставляем их в машине, когда меняем ее.

— А зачем ее менять?

— Нужно, чтобы все постоянно поменялось: машины, удача, рассказ. Иначе полиция быстренько нас вычисляет и конец всей игре. Но не беспокойся: Феликс хорошо с этим управляется. — И он печально усмехнулся. — Феликс постоянно меняется. Всю свою жизнь.

— Погоди, — забеспокоился я, — ты и эту машину угнал?

Феликс Глик с изумлением пожал плечами:

— Юный господин Файерберг, вся эта игра есть краденая. С начала и до самого конца в ней нет даже одной порядочной вещи. И только вопрос: ты играешь?

Я подумал об отце, о том, как он встретился с Феликсом через двадцать лет, как он вверил меня под его опеку и с силой пожал ему руку. Подумал о Зоаре и ее истории, которую только Феликс может мне рассказать. И расправил плечи:

— Конечно, играю!

ГЛАВА 13

МОЖНО ЛИ ПОТРОГАТЬ ЧУВСТВА?

Дальше мы ехали молча. Оба мы расстроились из-за этой истории, которую я никак не мог себе объяснить. Как будто проиграли в чем-то. Понятно же, что часы украл Феликс. Так почему тогда и у меня ныло сердце? Может, потому, что я видел, как легко он врет, и знал, что точно так же он может обмануть и меня. И наверное, именно поэтому смущенно скривился — как ребенок, которого застали за очередной проделкой. Детский стыд — и морщины старика. Тут воспоминание о Хаиме Штаубере снова накрыло меня, печальное воспоминание о том, как я хотел произвести на него впечатление, хотел, чтобы он обратил на меня внимание, и что из-за этого случилось с коровой Маутнера. Так что я, наверное, ничуть не лучше Феликса, ведь после такого начала неизвестно, до чего я вообще докачусь.

Я закрыл глаза и притворился спящим. Без всякой жалости к себе перебирал я все мучительные подробности этой истории. Как Хаим попал в наш район, как глаза у него загорались воодушевлением и около зрачков появлялись искорки, как до него у меня был только друг Миха, да и то он был как-бы-друг, и я все время об этом помнил, просто не было никого, кто мог бы занять его место. Миха со мной никогда не спорил и вообще толком не разговаривал, а когда слушал меня, лицо у него постепенно становилось тусклым и скучающим. Иногда мне казалось, что он слушает не по дружбе, а как раз наоборот — радуется моим злоключениям, которые я сам же и выдумывал.

Когда появился Хаим, все изменилось. Жизнь стала другой.

Он пришел к нам в класс в середине учебного года. Еще за неделю нас предупредили, что придет особенный мальчик, прямо гений, папа у него — важный профессор в университете, а сам он пианист.

И вот через какое-то время после Пурима посреди урока математики в класс постучала директриса и вслед за ней вошел Хаим. Мы оглядели его с ног до головы. Обыкновенный мальчишка, только голова очень большая, как и положено гению, и лоб смугловатый и очень высокий, а волосы черные, густые и зачесаны назад — мало кто так причесывается. Его посадили рядом с Михаэлем Керни, а нам велели любить и жаловать.

В это время у меня еще была своя компания, мы вместе вытворяли всякие штуки, у нас был девиз, штаб, и дом на дереве, и враг (Кремерман, мой сосед сверху), которому мы всячески портили жизнь. В общем, настоящая банда-команда. Наверное, здесь надо отметить, что в те далекие времена дети играли друг с другом не только через интернет.

На перемене я предложил позвать новенького к нам, чтобы он не скучал. Он обрадовался, и мы все вместе пошли играть в футбол. Новенького поставили на ворота. Хорошего вратаря из него не вышло: честно скажу, так себе был вратарь, руки как решето, зато самоотверженный, мне это понравилось. Помню, как я сказал Михе: «Смотри, как он отчаянно прыгает», на что Миха ответил равнодушно: «Толку-то, что прыгает. Все равно все мячи попадают прямиком в ворота».

После школы мы вместе шли домой: я, Миха и Хаим Штаубер. Они шли, а я, как обычно, нарезал вокруг них круги на роликах. В те дни я буквально жил на колесах и без роликов из дому не выходил. Когда мы с Михой возвращались из школы, Миха просто шел, а я крутился вокруг него и каждый раз обращался к нему с новой дислокации. Очень смешно было смотреть, как он каждый раз ищет там, где меня уже и след простыл.

Пара поворотов на месте, смертельный прыжок со ступенек, сумасшедшее лавирование на одной ноге между машин — словом, ежедневная тренировка. Хаим Штаубер просто пожирал меня глазами. Тогда я впервые увидел, как загораются у него глаза — будто кто-то бросил в них спичку. Он едва сдерживался, чтобы не попросить меня одолжить ролики — прокатиться кружок, и я уже прикинул, сколько можно заработать на этом кружке. Похоже было, что деньги у него водятся. Мы проводили его до дому — он жил на вилле недалеко от нас. Когда мы стояли и болтали у ворот, из дома вышла, почти выбежала его мать и закричала издалека: «Хаим, Хаимка, как прошел первый день?» Хаим быстро предупредил нас: «Не говорите ей, что я играл в футбол», а потом стоял молча, давая ей обнять и потискать себя, как маленького.

— А это твои новые друзья? — Она уже успокоилась и начала разглядывать нас, будто пыталась проникнуть мне под кожу, чтобы понять, достаточно ли я хорош для ее сына. И потому я изобразил ангела и сказал, почему-то шепотом: «Здравствуйте, мадам Штаубер», и протянул ей руку.

Она улыбнулась и пожала ее. Что за рука у нее была! Теплая, мягкая, как шелк, с длинными нежными пальцами. Я секунду не мог ее отпустить, а потом быстро вытащил из ее ладони свою — грязную, запятнанную мелкими пакостями. К счастью, у меня хватило ума спрятать левую руку за спину: я растил ноготь на мизинце — так, для красоты, и он уже был самым длинным в классе, а может, и во всей школе.

Так состоялась моя первая встреча с ней. Меня так поразили ее красота и утонченность, что я даже не осмеливался в ее присутствии открыть рот: вдруг у меня случайно вылетит, что Хаим играл в футбол? Хотя я и не понимал, чего тут скрывать.

— Это из-за пианино, — объяснил Хаим на следующий день. Оказывается, из-за пианино ему нужно беречь пальцы, и его мама очень волнуется. Миха засмеялся своим обычным глуповатым смехом, а я — не знаю, что на меня нашло, — возразил, что она права и, может, ему действительно не стоит играть в футбол. На это Хаим ответил, что его мама, будь на то ее воля, наверное, постоянно держала бы его руки в своих и выпускала только на время занятий и концертов. После этих слов он издал громкий крик, подпрыгнул и захлопал в ладоши что было сил, а я краем глаза все поглядывал, как бы чего не случилось с его драгоценными пальцами.

И, не успев даже подумать, я вдруг выпалил, что она права и теперь, когда я понял, в чем дело, я сам берусь за этим следить. Ведь речь как-никак о будущем его, а может, и всего Израиля. В конце концов, хороших футболистов как собак нерезаных, а вот хороших пианистов — один на миллион.

Миха смотрел на меня с нескрываемым удивлением. Честно сказать, я и сам удивился: какое мне дело до пальцев Хаима? Но, произнеся это, я почувствовал, что правда на моей стороне. И это один из тех редких случаев, когда во мне, так сказать, проснулась принципиальность: я готов был бороться за что-то важное, даже если мне лично это не принесет никакой выгоды. И чтобы продемонстрировать серьезность своих намерений, я тут же снял ролики, взял их в руки и пошел рядом с Хаимом, как телохранитель. Хаим слегка опешил от того, что я так взял его под опеку, и с подозрением спросил, не играю ли я сам на пианино. Я засмеялся — откуда? А Миха добавил, что я играю только на нервах. И, надо признаться, с того момента, как я познакомился с Хаимом Штаубером, все, что делал или говорил Миха, стало казаться мне безобразным, грубым и глупым и я очень надеялся, что Хаим не будет судить по его поступкам обо мне.