Прочь из чёрной дыры - Лукас Ольга

Отец умеет орать только на нас с мамой. Мама говорит — у него такой характер. Несдержанный. Но куда девается вся его несдержанность, когда он разговаривает с другими мужчинами? Бабкин сын потребовал принести искупительную жертву, и теперь я останусь без ужина.

Вернее, как. Отец сказал: «Никакого ужина, пока не попросишь прощенья у пожилой женщины!»

Просить прощенья я не собираюсь. Там же в квартире собака, и теперь она в нашем подъезде навсегда. Не знаю, что у нас сегодня на ужин, да и не очень-то хотелось.

Мама стоит за спиной у отца и изображает сочувствие, но так, чтобы он не заметил. И ещё делает руками такой знак, который означает у неё «покорись, не спорь, будь умнее».

Я снова оказываюсь на лестнице — без телефона и наушников.

К соседке я не пойду, кто меня проверит? Постою между этажами у окна, потом вернусь.

Да и очень я нужна там: может, у бабки давление понизилось, и она спит себе, а тут такая я — дзинь-дзинь, вставайте, я к вам пришла просить прощенья.

Теперь придётся ездить на лифте. Открывать дверь в подъезд, прислушиваться. На седьмом этаже, над нами — это лучше, чем ниже.

Наш безопасный подъезд больше не будет прежним. Он уже не безопасен, но я ещё не полностью это осознала. Ведь у старухи давление, она сегодня не выйдет из своей квартиры и чудовище на поводке не выведет.

Из окна дует, меня немного знобит. На воображаемой карте района появляется ещё один красный крест. Место, где опасно. И его не обойти, не объехать, не свернуть. Через него придётся ходить. Каждый день два раза — в школу и обратно. Как минимум.

Открывается дверь нашей квартиры, на лестницу выглядывает мама.

— Вика, — тихо зовёт она.

Я спускаюсь вниз.

— Всё, он успокоился, — говорит мама.

Мы возвращаемся в квартиру. Отец ужинает перед телевизором. Опять какая-то мясорубка: сплошное мочилово, разбавленное банальным сюжетом, а он ничего, ест супчик. Себе-то подписку не забывает оплатить. А ведь по телевизору столько бесплатного кино показывают!

Мы с мамой ужинаем на кухне. Кухня у нас маленькая, за столом помещаются только два человека. Мама закрыла дверь и включила стиральную машину — она у нас тоже на кухне стоит.

— Я завтра позвоню ей, попрошу прощения. И осторожно выясню, в какое время она будет его выгуливать, — говорит мама.

Я киваю. Я трусиха. И родители это знают. Мама смирилась, а отец всё пытается сделать из меня человека.

Но я трусиха, уже навсегда.

ГЛАВА 3. ЛУЧШЕЕ ВОСПОМИНАНИЕ — ОМЛЕТ

После того случая в лесу к нам в деревню приехала скорая. Для соседей это было целое событие. Наверное, они долго его обсуждали: сперва дачники, на следующий день скорая. У них такого движа не бывает даже на Новый год. Деревня глухая, в лесах. Отец купил там дом, когда мне было два года, у кого-то из коллег, за бесценок. Чтобы в глуши отдыхать от города.

Но после того случая отец продал наш дом. «Наварился немного. Нет худа без добра», — хвастался он по телефону.

Мои красивые джинсы со стразами были испорчены. Так я и не успела из них окончательно вырасти. Не знаю, что с ними случилось. Наверное, продали вместе с домом.

Не помню, долго мы ждали скорую или нет. И как ехали — тоже не помню. Помню, что умоляла не делать мне уколы в попу. «Только в руку! Только в руку!»

Так всю дорогу и орала, наверное.

Не знаю, мои ли крики помогли или так положено, но все уколы мне делали в плечо. Было больно, но как бы и всё равно.

В детстве, когда я падала и ушибалась, мама брала меня на руки и говорила: «Всё пройдёт, всё будет хорошо, поболит и перестанет». Но не в тот раз. В тот день родители оставили меня в больнице и уехали. Меня никто не пожалел, хотя мне было гораздо больнее и обиднее, чем в детстве, когда я падала и ударялась.

«Ничего не пройдёт, — сказала я самой себе, — и не будет хорошо».

Я оказалась права.

В маленькой районной больнице, в которую меня привезли, была только одна палата для детей с травмами. Мы там и лежали впятером. У окна старожил, мелкий мальчишка со сломанной ногой, рядом с ним постоянно сидели родители. Ещё девочка с сотрясением мозга — она была звездой школы, её вечно навещали одноклассники, один раз даже принесли арбуз, но сами весь и съели. Был кто-то ещё, тихий и незаметный, вроде меня — помню, что место у стены было занято, но даже не скажу, девочка это была или мальчик, сколько ей или ему было лет. Меня, наверное, тоже никто не запомнил. А через день после того, как привезли меня, возле двери поставили запасную койку для старшеклассницы, которая сорвалась с третьего этажа и сломала позвоночник. К ней приходил только полицейский.

Из детской палаты меня быстро перевели в гнойную хирургию, потому что рана воспалилась, несмотря на уколы в плечо и ежедневные перевязки. Там я угодила в палату к трём старушкам. Они были весёлые, хотя ничего весёлого в их историях не было: одну укусила змея прямо на грядке, другая вместе с мужем попала в аварию на шоссе, а что было с третьей? Тоже какое-то происшествие. К той, что с аварией, несколько раз приходил полицейский — новый или тот же самый, я не запомнила.

Мама навещала меня почти каждый день. Иногда её на машине подвозил отец, но чаще она ехала одна, на перекладных. Отец был недоволен и сообщал мне об этом, когда приезжал вместе с ней.

У всех дети как дети, а эта — не ребёнок, а наказание. Испортила всей семье отпуск. Не полезла бы на тот пень, всё было бы нормально. Мы бы уже и забыли об этом, гуляли, купались, дышали свежим воздухом. А теперь весь отдых псу под хвост. Мать нянчится со взрослой девицей, с которой ничего страшного не произошло. А отец в свой законный отпуск, ради которого он весь год ишачил, сидит один в неубранном доме и разогревает на обед вчерашний ужин.

Мама оставляла мне в тумбочке фрукты и шоколадки, но я не помню их вкуса. Запомнился лишь омлет, который иногда давали на второй завтрак. Изумительно вкусный, никогда ни до, ни после я не пробовала такой.

Омлет на второй завтрак — лучшее больничное воспоминание. И ещё рекорд в шарики. Помню, что я дошла до того уровня, на котором уже никаких спецэффектов нет, просто лови, кидай, сбивай быстро-быстро.

Я лежала в кровати, хотя мне можно было ходить, и смотрела в окно. Кажется, оно было зарешечённое, потому что на первом этаже. И вроде там, за стеклом и решёткой, было лето.

Меня выписали, когда у родителей уже закончился отпуск и в школах начались уроки. Я вернулась в класс в октябре и никому не рассказывала о том случае. Потому что я сама виновата, не надо было лезть на пень.

Место рядом с Ли было свободно. И я села рядом.

В первом классе у нас сложилась компания из восьми человек, мы называли себя «Команда супердевочек». Но пока меня не было, Ли рассорилась с остальными. «Я теперь буду дружить только с тобой!» — сказала она. Мне было всё равно. После того случая в лесу я не хотела ни с кем разговаривать, а Ли не задавала тупых и бестактных вопросов.

Так что всё сложилось удачно. Если не считать того, что родители остались без отпуска, а джинсы со стразами пропали навсегда.

Когда меня забирали из больницы, врачи посоветовали «поводить ребёнка к психологу». Но отец сказал, что у нас в семье психов нет и психолог ребёнку не нужен.

Психологам я не доверяю. Из них самая безобидная — тётя Эльвира со своими открытками, потому что все знают, что она психолог-любитель без образования. И она знает, что все знают, и не отсвечивает.

Опасаться надо тех психологов, у которых есть над тобой власть.

У нас в школе психологом работает мама Альбины из девятого «А». От своей мамы Альбина всё про всех знает. Одноклассницы подчиняются ей: если не сделать, как она приказывает, Альбина расскажет твою тайну.