Прочь из чёрной дыры - Ольга Лукас

— И? — произносит он. — Я минут десять назад сказал, что еду уже можно нести.

— Ты мне лучше скажи, — тихо говорит мама. — Тогда, в лесу, когда на Вику натравили овчарку, — где был ты?

— Где был я? Я был там! — кричит отец. — Это тебя там не было! Ты обед готовила!

— Вот именно, — не спорит мама. — Потому и спрашиваю. Ты ведь был далеко от Вики, так? Высоко сидел, далеко глядел? С высокого дерева, так?

— Я… да ты… Ты понимаешь, что ты мне говоришь?

Он рычит, упирается, заявляет, что я всё выдумала, что я всегда вру, с самого детства, что мама ещё хлебнёт со мной горя, я покачусь по наклонной, уже покатилась, потом меня в колонию упекут и правильно сделают, и что же я раньше-то молчала, и почему именно сегодня, и мы должны его тоже понять.

Но мы его не понимаем. Вообще.

— Испугался… это со всяким может случиться, — говорит мама. — Но почему ты не сказал, как это было? Ребёнок обвинял себя… Почему ты не объяснил Вике, что она ни в чём не виновата?

— А кто виноват? — орёт отец. — По-твоему, я виноват? И пусть все знают, что отец такой вот… По-твоему, ребёнку отца и уважать не надо?

— А за что? — встреваю я.

— Не вмешивайся, когда говорят взрослые! — спохватывается он. — Марш в свою комнату!

— Вика, останься, — удерживает меня мама. — Объясни, я хочу понять, почему? Мы обе хотим понять.

— Да, — вдруг соглашается он. — Вы должны понять. Вы обе должны понять… Но дайте мне поесть, я же с работы. Можно же по-человечески… Я всё объясню.

Мама ставит перед ним картошку с котлетами, салат. Он ест на кухне, не глядя на нас. Потом встаёт и относит тарелки в раковину. Сам моет посуду, тщательно скребёт сковородку щёткой. Пытается оттянуть разговор, понимаю я, или ждёт, что мы с мамой сорвёмся и скажем ему что-нибудь обидное, и можно будет предъявить нам претензии. Но мы ждём молча.

И он не выдерживает.

Говорит, что настоящий мужик сдохнет, а не отступит! А он отступил и не сдох. Разве мог он в таком признаться? И поэтому всё рассказал маме немного по-своему. Утаив одну существенную подробность. А потом они вдвоём рассказали мне. Я лежала в больнице, мне было всё равно. Меня вообще интересовала только игра в шарики, и я думала о сложном уровне, который мне не пройти, или о бонусных жизнях, которые удалось заработать. Короче, я поверила в то, что виновата одна и во всём, а значит, так мне и надо.

— Какой позор! Как я мог так поступить! Нет мне прощения! — отец проводит руками по. лицу, словно пытаясь вылепить из него новое, решительное и волевое. — Когда тот мужик заорал и отстегнул поводок, у меня включился режим самосохранения. Мои руки сами вцепились в ветку. Ноги сами побежали вверх по стволу. Я сидел на дереве и дрожал, да, я дрожал и боялся только одного — что собака подпрыгнет и ухватит меня за ногу. Но она выбрала тебя.

Я бы не назвала это выбором.

— Я не виноват, — продолжает отец, обращаясь ко мне. — Это всё страх. Животный страх. Я просто испугался, потому что я… Когда-то в детстве… Я точно так же боялся, когда твой дед приходил домой пьяный и бил меня.

— Ты боялся дедушку? — переспрашиваю я. — Он же такой… мирный.

— Это с годами он утих. А когда я был маленький, лупцевал и меня, и твою бабушку. Но перенесённые в детстве страдания меня не оправдывают. Что я за мужик? Как я мог!.. Что я за отец!..

Он быстро выходит из кухни, вытаскивает из кладовки стремянку и лезет на антресоли в прихожей. Достаёт чемодан. Начинает громко топать, ронять вещи, собирая самое необходимое, переспрашивая, где у нас лежит это, да где лежит то. Мы с мамой молчим. Слишком всё это не похоже на наш обычный семейный вечер.

— После того, что вы узнали обо мне, я ведь должен уйти? — заглядывает на кухню отец. — Или вы меня простите?

Он наливает воды в стакан и пьёт. Ждёт ответа. Я замечаю, что он успел переодеться в домашнее перед тем, как достал стремянку. И мама, видимо, тоже замечает это. Никуда он не собирается уходить! Ждёт, что мы его сейчас начнём удерживать, обнимать и всё закончится миром, дружбой и сахарным сиропчиком.

— Не уверена, — говорит мама. — Я бы простила трусость. Не каждому по силам поднимать батальоны в атаку. Но ложь простить я не могу.

Отец ставит на кухонный столик недопитый стакан.

— Какая ложь? — возмущается он. — Я же всё вам рассказал!

— Поздно, — качает головой мама.

— Вика, хоть ты будь умнее, объясни своей матери. Мы же близкие люди. Давайте помиримся, обнимемся. Я же вас так люблю! Ну, что мы из-за всякой ерунды ссориться-то будем? Правильно я говорю?

— Это не ерунда, — твёрдо отвечает мама.

И тут отец снова меняет тактику.

Что ж… здесь не ценят его искренности. Он к нам со всей душой, а мы… Больше он унижаться не станет. Мы ещё пожалеем!.. Жизнь всё расставит по местам.

Он вытряхивает из чемодана вещи и начинает собирать его уже по-настоящему. Чемодана мало, поэтому отец достаёт ещё рюкзак и сумку для ноутбука. Собираясь, ходит мимо нас, смотрит сквозь нас. Уходит, не попрощавшись. Хлопает дверью.

Обиделся. На себя пусть обижается. Мог бы сам нам рассказать, что испугался Генриха!

Ну да, я тоже его испугалась. И каждый раз в чёрной дыре я переживаю этот страх заново. Может, отцу было так же страшно? Значит, страх — совсем как чёрная дыра? И хочешь поступить правильно, а вместо этого лезешь на дерево, оставив дочку на съедение собаке? Это и есть «животный страх», о котором он сказал? Когда отключается разум, тобой правят инстинкты.

Допустим. Но дома-то отцу ничего не угрожало. А он продолжал бояться. Только это уже был не животный страх, а вполне человеческий. Отец боялся, что его обвинят, что перестанут уважать, призовут к ответственности. И он решил лгать, чтоб выглядеть хорошим в глазах окружающих.

Теперь понятно, почему он постоянно ко мне придирался: из-за меня он чувствовал себя плохим человеком, вруном и трусом. А если убедить себя в том, что дочь плохая, ужасная, вечно позорит отца, то так ей и надо.

Каждое утро он просыпался и делал выбор: врать про тот случай в лесу мне и всем вокруг. А ведь у него было столько времени на то,