Астрид Линдгрен - Собрание сочинений: В 6 т. Том 2. Суперсыщик Калле Блумквист

— Так-так-так… — фыркнул Альфредо. — Прикусишь ты наконец свой поганый язык, Берта, или нет? Ты ведь знаешь, у Эрнста — слабые нервы.

Берта злобно вскинула голову.

— Меня это не колышет, — сказала она.

Расмус и Понтус молча слушали. Казалось, все про них забыли. Берта и Эрнст заметно озлобились и явно готовы были в любой момент вцепиться друг другу в волосы, и только Альфредо спокойно пил свой кофе.

— Я знаю, Эрнст, шего тебе не хватает, — сказал он, ткнув в сторону Эрнста булочкой. — Тебе бы жениться, худо мужшине быть одному.

— Нет, так лучше, — сказал Эрнст, бросив критический взгляд на Берту.

— Да, это понятно, — признался Альфредо, — это много лушше, но тебе необходим уход, Эрнст! Посмотри на меня. Я шеловек ухоженный, и все благодаря Берте! Она, эта женщина, мастерица ухаживать за мужшинами.

Берта фыркнула, но не произнесла ни слова, и на некоторое время воцарилась тишина.

— Да, скажи, Альфредо, — снова попытался было спросить Расмус, — ведь в этом нет ничего дурного, если мы хотим узнать, в какое время можно забрать Глупыша?

— Боже, сжалься надо мной, какой дождь! — сказал Альфредо, точно ничего не слышал. — Тиволи в дождливую погоду — это примерно так же ошаровательно весело, как быть женатым на Берте. Но меня, к сшастью, искусали комары, и когда время тянется ошень медленно, я могу шесаться.

Берта вытащила таз, который доверху набила грязной посудой. Эрнст, лежа на нарах, курил, Альфредо чесал свои комариные укусы и тихонько убаюкивал самого себя глубоким красивым басом. Но внезапно он прекратил петь.

— Боже, сжалься надо мной! Мне кажется, будто крыша протекает.

Все посмотрели на потолок и действительно увидели там большое мокрое пятно.

Альфредо крутил свои усы и задумчиво смотрел на пятно.

— Оно напоминает мне дядю Константина, — сказал он.

Потом снова наступила тишина, и слышно было только, как дождь хлещет в окошко.

— Надо строить ковчег, пока еще не слишком поздно, — произнес Альфредо.

Берта принялась так яростно мыть грязную посуду, что только брызги во все стороны летели.

— Никогда не слыхала, что у тебя есть какой-то дядя Константин, — пробурчала она.

Неодобрительно посмотрев на нее, Альфредо покачал головой.

— Женщина, — сказал он, — между небом и землей есть много больше того, о шем ты слыхала… Дядя Константин — да, он был барышником, тошь-в-тошь как моя мамошка.

Эрнст невесело шевельнулся на своих нарах.

— He-а, слышь-ка, не начинай снова со своей мамочкой, нам и без нее тошно.

— Я говорю сейчас о моем дядя Константине и не желаю слушать никаких возражений. Он был барышником, дядя Константин, но он был также и анархистом, он мештал улушшить общество, взорвав его, вот так-то!

— Вон что, и это говоришь ты, — кисло сказал Эрнст. — Да, этого каждому хотелось бы хоть немножко.

— Да! Хотелось бы, — признался Альфредо, — это — по-шеловешески! В такие вот дождливые дни, как этот, дядя Константин занимался в нашем фургоне своими маленькими экспериментами: он хотел изобрести что-нибудь пошище динамита и тротила и прошего в этом роде.

— Ну, и удалось ему? — спросил Эрнст.

Альфредо кивнул.

— Да! — сказал он. — Да!

Он положил руку на голову Понтуса.

— Понимаете, маленькие шалопаи-мальшишки, однажды вечером являюсь я домой к моей мамошке, и вижу большое пятно на потолке, и спрашиваю: «Што это? След эксперимента дяди Константина?» Заплакала тут моя мамошка и говорит: «Нет! Это след самого дяди Константина».

Берта разозлилась.

— Чушь! — воскликнула она. — Горазд ты всякую чушь нести! Нет у тебя дяди по имени Константин!

— Ой, ну и зарядил нынше дождь! — спокойно сказал Альфредо.

Он повернулся к Расмусу:

— Што ты хотел узнать? Когда вам вернут Глупыша? Вешером, маленький ты, упрямый ребенок, вешером!

— Я заберу его здесь? — спросил Расмус.

Тут в разговор вмешался Эрнст:

— Нет, не здесь.

Он сел на нарах.

— Послушайте, ребята! Есть у вас какая-нибудь палатка? Может, вы спите иногда на воздухе?

— Да-а, — сказал удивленный Расмус. — У меня есть палатка.

— Прекрасно! — обрадовался Эрнст. — Дуйте тогда домой и скажите мамашке с папашкой, что нынче ночью вы спите в палатке.

— А зачем нам это? — удивился Расмус.

— Потому что будет немного поздновато, когда вам вернут псину, и ваши родители поднимут шум, меня же никакой шум не устраивает, понятно? Можете, пожалуй, держать вашу псину в палатке до утра, это просто чудесно, верно?

Расмус подумал, что чудесно держать Глупыша где угодно на всем земном шаре, только бы в самом деле держать его у себя.

— Хотя я знаю одного человека, у которого появятся подозрения, если я скажу, что хочу ночевать в палатке, когда такой ливень, — сказал Расмус, — и этот человек — моя мама.

— Ты же такой башковитый маленький мальшик, неужели не сумеешь кое-што соврать своей мамошке? — спросил Альфредо. — Тебе не надо нишего говорить о палатке, если у мамошки появятся подозрения именно такого рода. Но ты можешь совершенно ruhig вдолбить ей, што хошешь ношевать на вершине дерева в лесу и наблюдать за восходом солнца… Крылья фантазии для того и даны, штобы пользоваться ими.

— Ведь твоя мамочка говорила: «Всегда держись правды, милый Альфредо!» — возразил Расмус.

Он, по крайней мере, тоже умел шутить, когда нужно.

Альфредо удовлетворенно ухмыльнулся:

— Шалопай-мальшишка, слышу, што я не зря растошаю перлы своего краснорешия.

Но Эрнст был нетерпелив. Он погнал их к двери.

— Дуйте домой и возвращайтесь обратно в восемь часов вечера!

Вся семья была в сборе на кухне, когда Расмус вернулся домой. Мама пекла булочки, а папа сидел в углу на своем обычном месте и разглагольствовал вовсю. Кража серебра — вот о чем он распространялся.

— Это самый ужасный криминальный случай во всей истории Вестанвика, — утверждал он, — и полиция трудится изо всех сил.

Сам он скоро двинет на службу, всю ночь он дежурит, но сейчас у него выдался небольшой перерыв, и он полон желания посвятить маму в малейшие детали.

— Мы что — должны разрешить вопрос о самом ужасном криминальном случае во всей истории Вестанвика именно здесь, в кухне, и именно тогда, когда я пеку булочки? — спросила мама.

Да, с юмором у нее сегодня туговато, и это очень некстати, если просить позволения ночевать в палатке.

— Ты что, не желаешь слушать, что я думаю об этом случае? — удивленно спросил папа.

— Да нет, пожалуйста, — сказала мама. — Только мне надо место, чтобы развернуться со своими противнями.

Крапинка рассмеялась — наверняка в первый раз с того вечера в среду.

— Присядьте на корточки, мальчики, чтобы у мамы было где развернуться с ее противнями, — сказала она. — Хотя, по-моему, ей нужно целое футбольное поле. Ты сердишься сегодня, мама?

Мама с досадой посмотрела на нее:

— Нет, не сержусь. Но я не знаю, зачем вам всем непременно торчать на кухне, когда я пеку булочки?!

— Потому что здесь так уютно, — ответила Крапинка, — и потому, что здесь так вкусно пахнет.

Папа согласно кивнул головой:

— И потому, что ты сама такая маленькая булочка с изюмом, Гуллан.

— Сердитая булочка с изюмом, — сказал Расмус.

— Спасибо! — поблагодарила мама, но было непохоже, что она очень смягчилась.

Молча и яростно месила она тесто — так, словно шла на него в атаку.

— А кстати, Крапинка, — спросила она, — это ты последней была в ванной?

Крапинка подумала.

— Возможно… а что?

— Тогда возьми тряпку и вытри за собой, — сказала мама, вставляя противень в духовку. — А может, ты думала, что это надо сделать мне?

— Извини, — сказала Крапинка, — я сейчас же…

Расмус сделал змейку из теста и стал болтать змейкой под носом у мамы.

— А тебе больше не к чему придраться, мама, раз уж ты так разошлась?

— Да, пожалуйста! — сказала мама. — Развлечения ради взгляни на дверь кладовки, там полным-полно черных отпечатков пальцев.

— И чьи они? — удивилась Крапинка.

— По-моему, ты можешь спросить об этом папу. Раз уж у тебя в доме полицейский, он по крайней мере может идентифицировать хотя бы несколько отпечатков пальцев. Это, разумеется, не самый ужасный криминальный случай в истории Вестанвика, но было бы все-таки забавно это узнать.

Папа рассмеялся:

— У тебя кто-то на подозрении?

Мама повернула голову и бросила долгий взгляд на Расмуса.

— И не пытайся меня обвинить, — защищался он. — Это — не я! Я всегда открываю дверь только ногой.